Черный

Мы уже были большие, и белые ребята нас боялись, к тому же между нами стали складываться те самые отношения, которые испокон веку существуют между белыми и неграми, будто других и быть не могло, будто они были у нас в крови или мы впитали их с молоком матери. Все то страшное, что мы слышали друг о друге, все дикие проявления вражды и ненависти, порожденные условиями нашего существования, всплыли теперь на поверхность и направляли наши поступки. Границей у нас служило паровозное депо, и по молчаливому уговору белые ребята держались по свою сторону, а мы - по свою. Если белый мальчишка оказывался на нашей стороне, мы забрасывали его камнями, если мы забредали на их сторону, доставалось нам.

У нас были настоящие кровавые драки, мы швыряли друг в друга камни, куски шлака, угля, поленья, железяки, разбитые бутылки и мечтали о еще более смертоносном оружии. Раны мы переносили стоически, без стонов и слез. Синяки и царапины от родителей скрывали - мы не хотели, чтобы нас били за драки с белыми. Однажды во время очередной стычки меня рубанули по голове разбитой бутылкой, из глубокого пореза хлынула кровь. Я стал унимать ее, зажимал рану какими-то тряпками, а когда мать вернулась с работы, пришлось ей все рассказать, потому что было ясно - без врача не обойтись. Мать побежала со мной к доктору, и он зашил мне рану; дома она меня выпорола и навеки запретила драться с белыми мальчишками, ведь они могут меня убить! А она целыми днями работает, да тут еще волнуйся из-за меня! Я, естественно, пропустил ее слова мимо ушей, потому что они противоречили кодексу улицы. Я обещал, что не буду драться, но знал, что если свое обещание выполню, то потеряю уважение ребят в нашей компании, а мы с ребятами жили одной жизнью.

Мать заболела, да так сильно, что не могла больше работать, и добывать на жизнь пришлось мне. Сначала я носил завтраки рабочим в депо и получал за это двадцать пять центов в неделю. Доедал за ними, если что оставалось. Потом получил работу в маленьком кафе - таскал дрова для большой печи, следил, чтобы она не погасла, а также бегал с лотком на вокзал к поезду, который останавливался здесь на полчаса. За эту работу я получал доллар в неделю, но, видно, был мал и слабоват для нее: однажды, поднимаясь с тяжелым лотком в вагон, я упал и уронил его на землю.

Платить за квартиру нам было нечем, и мы перебрались в хибару на сваях в той части города, которую заливали паводковые воды. Нам с братом ужасно нравилось бегать вверх-вниз по шатким ступеням.

Но и эта развалюха оказалась нам не по средствам, и мы перебрались поближе к центру города, где я нашел работу в гладильной: доставлял белье в гостиницы, мел полы, слушал, как негры хвастаются друг перед другом своими любовными подвигами.

Скоро мы снова переехали, на сей раз на окраину, поближе к товарной станции, и каждое утро до школы я бегал с мешком и собирал уголь нам на топливо под колесами громадных, черных, огнедышащих паровозов.

Матери становилось хуже и хуже, она все время твердила, что надо переехать к бабушке, что ей нельзя сейчас умирать, надо сначала нас поставить на ноги. Говорила она невнятно, с трудом ворочая языком, - то было грозное предвестие ее будущей участи, но мы-то этого не знали. Я стал больше, чем когда-либо прежде, думать о матери и уже понимал, что нас ждет, если мы потеряем ее. Страх медленно заползал в душу, я долго и пристально смотрел на мать, но если она поднимала глаза, тут же отворачивался. Когда приступы ее болезни участились, нам стало по-настоящему страшно. Время остановилось. Мы с братом - голодные, несчастные - ждали беды.

Однажды утром меня разбудил крик:

- Ричард! Ричард!

Я вскочил с постели. В комнату вбежал брат.

- Ричард, скорее! С мамой что-то случилось!

Я вбежал в комнату к матери. Она лежала на кровати, одетая, глаза были открыты, но она не шевелилась, только жадно ловила ртом воздух.

- Мама! - закричал я.

Она не ответила, даже голову не повернула. Я хотел тронуть ее за плечо, но отдернул руку - а вдруг она умерла?

- Мама! - позвал я снова; в голове у меня не укладывалось, что мать не отвечает мне.

Наконец я подошел к ней, тихонько потряс за плечо. Она слегка шевельнулась и застонала. Мы с братом все время звали ее, но она не отвечала. Неужели она умирает? Не может быть! Мы глядели друг на друга, не зная, что делать.

- Давай кого-нибудь позовем, - сказал я.

Я выбежал в коридор и постучал к соседям. Высокая негритянка открыла дверь.

- Зайдите к нам, пожалуйста, у нас что-то с мамой случилось! Она ничего не говорит. Мы не можем ее разбудить, она сильно заболела, - сказал я.

Женщина пошла с нами.

- Миссис Райт! - позвала она.

Мать лежала неподвижно, ничего не видя и не слыша. Женщина взяла ее за руку.

- Она не умерла, - сказала она. - Но заболела серьезно. Позову-ка я еще кого-нибудь из соседей.

Пришли пять или шесть женщин, раздели мать и уложили в постель, а мы с братом ждали в прихожей. Когда нас впустили в комнату, одна из женщин сказала:

- Наверно, это у нее удар.

- Да, похоже на паралич, - сказала другая.

- Надо же, такая молодая, - сказала третья.