Черный

- Тогда пошевеливайся! Чего стоишь, разинув рот?

Даже если бы я и хотел объяснить ему, в чем дело, я бы не смог. Таящийся во мне много лет страх наказания вконец измучил меня. Я весь извелся, сдерживая свои порывы, следя за своими словами, движениями, манерами, выражением лица. Сосредоточиваясь на самых простых действиях, я забывал обо всем остальном. На меня стали покрикивать, и от этого дело шло только хуже. Однажды я уронил стакан апельсинового сока. Хозяин позеленел от бешенства. Он схватил меня за руку и потащил в заднюю комнату. Я решил, что он будет меня бить, и приготовился защищаться.

- Я вычту его стоимость из твоей получки, черный ты ублюдок! - вопил он.

Вместо ударов сыпались слова, и я успокоился.

- Конечно, сэр, - ответил я миролюбиво. - Ведь это я виноват.

От моих слов он совсем разъярился.

- Еще бы не ты! - заорал он.

- Я ведь никогда не работал в кафе, - бормотал я, понимая, что против воли говорю не то, что нужно.

- Смотри, мы взяли тебя только на пробу, - предупредил он.

- Да, сэр, я понимаю.

Он смотрел на меня и не находил слов от злости. Ну почему я не научился держать язык за зубами? Опять сказал лишнее. Слова сами по себе были невинные, но они, видимо, обнаруживали некую осмысленность, которая бесила белых.

В субботу вечером хозяин расплатился со мной и рявкнул:

- Больше не приходи. Ты нам не подходишь.

Я знал, в чем моя беда, но ничего не мог с собой поделать. Слова и поступки белых ставили меня в тупик. Я жил в мирке, а не в мире и мог понять движущие силы этого мирка, только сжившись с ними. Не понимая белых, я говорил и делал не то, что нужно. В отношениях с белыми я учитывал свое положение в целом, а их интересовало лишь то, что происходит в данную минуту. Мне приходилось все время помнить то, что другие считали само собой разумеющимся; я должен был обдумывать то, что другие ощущали нутром.

Я слишком поздно начал приспосабливаться к миру белых. Я не мог сделать услужливость неотъемлемым свойством своего поведения. Я должен был обдумать и прочувствовать каждую мелочь в отношениях между черными и белыми, исходя из всей совокупности этих отношений, и каждая мелочь поглощала меня всего без остатка. Стоя перед белым, я рассчитывал каждое свое движение, обдумывал каждое свое слово. Я не умел иначе. Мне не хватало чувства юмора. Раньше я всегда говорил много лишнего, теперь мне было трудно сказать что-нибудь вообще. Я не умел поступать так, как нужно было миру, в котором я жил. Этот мир был для меня слишком неустойчив, непредсказуем.

Несколько недель я был без работы. Лето подходило к концу. Мысль о школе казалась несбыточной. Наступила осень, и многие из ребят, кто работал летом, вернулись в школу. Теперь работу найти было легче. Я узнал, что в одной гостинице требуются коридорные - в той самой гостинице, где погиб брат моего приятеля, Неда. Пойти или нет? Может, я тоже совершу роковую ошибку? Но надо же зарабатывать деньги. Я все-таки пошел, и меня приняли - мыть покрытые белым кафелем стены коридоров на этаже, где были служебные помещения. Я приходил к десяти часам вечера, брал ведро воды, пакет мыльной стружки и вместе с десятком других ребят принимался за работу. Все они были черные, и я был рад: по крайней мере можно потрепаться, пошутить, посмеяться, попеть и не думать о каждом своем слове.

Я удивлялся, как ловко играют черные роль, которую отвели им белые. Большинство ребят не задумывались над тем, что они живут особой, отдельной от всех других, ущербной жизнью. И все же я знал, что в какой-то год их жизни - сами они уже забыли когда - в них развился чуткий, точный орган, который отключал их мысли и чувства от всего, на что белые объявили запрет. Хотя ребята эти жили в Америке, где теоретически для всех существуют равные возможности, они безошибочно знали, к чему можно стремиться, а к чему нельзя. Признайся черный парень, что он хочет стать писателем, и его же собственные товарищи тут же объявят его ненормальным. Признайся он, что хочет стать одним из заправил нью-йоркской биржи, его друзья - в его же собственных интересах - доложат о его честолюбивых чудачествах белому хозяину.

Один из мойщиков в гостинице - он был совсем светлый - болел нехорошей болезнью и гордился этим.

- Послушай, - спросил он как-то меня, - ты когда-нибудь болел триппером?

- Господь с тобой, никогда. А что?

- А я подхватил, - бросил он небрежно. - Думал, посоветуешь мне какое-нибудь лекарство.

- Ты у доктора был? - спросил я.

- К черту докторов, какой от них толк.

- Глупости говоришь, - сказал я.

- Это что же, по-твоему, триппера надо стыдиться?

- Конечно, - сказал я.

- Да настоящий мужчина должен переболеть им раза три, не меньше, сказал он.

- Не бахвалься.

- Насморк куда хуже, - заявил он.

Но я заметил, что в уборной он держится за трубу отопления, за дверную ручку, за подоконник, и в глазах его стоят слезы, а на лице нестерпимая мука. Я смеялся, чтобы скрыть отвращение.