Черный альпинист

Впрочем, не был Ваня (Тахир его уважал и почти любил) самым глупым, — та же участь ждала первых во всех районах столицы. Второго куратора Тахир не видел, его самого перебросили в Нагорный Карабах, где он занимался довольно грязными делами, успев повоевать ровно по месяцу по обе стороны поля боя. Затем были вояж в Чечню и короткий отдых в охране парламентских делегаций, выезжающих «за бугор».

Когда поставили куратором, сказали невнятно, что номер два зарвался сам. Вероятно, это означало, что его убрали не уголовники, а контора. И это было предупреждением Тахиру.

В общем-то, нынешняя работа означала для майора Нугманова низшую точку падения, начавшегося в его карьере три года назад.

После окончания высшей школы (сокращенный двухгодичный курс для курсантов с высшим образованием), он успел пройти практику в том же Афгане, год в диверсионных частях. Затем был переброшен в Москву, прошел переквалификацию в спецназе, готовился для «Альфы», но очередные масштабные пертурбации забросили его в группу по борьбе с организованной преступностью. Он имел тогда младшего лейтенанта, служил в низах, удивленно наблюдал как теряют погоны и головы его слишком ретивые начальники, стартуют в командные кабинеты слишком хитрые (может быть, умные, но Тахир считал их хитрыми), уходят из конторы богатыми слишком жадные и предприимчивые.

Настали те самые «смутные времена». Он все еще никак не проявлял собственного разочарования, обиды, растущего неверия. Не промышлял, как большинство, безропотно шел на любое дело, не задавая вопросов и не снимая дивидендов. Чем лучше он выполнял приказы, тем грязнее и страшнее они звучали, и настал момент, когда его поместили в «крайние». Это было очень давно, когда оказалось достаточно одного звонка из Алма-Аты, от родича, чтобы в МГБ его приняли с распростертыми объятиями. Родич все еще здравствовал и руководил на родине, а его человек, «ставленник Казахстана» (каким в глазах московских гэбешников, да и в личном деле, наверняка, представал Тахир) вызывал недоверие, вызывал неприязнь, и его стали все чаще и чаще использовать «по-черному»: во всевозможных провокациях, акциях устрашения, для контактов с мафиози, с экстремистами разных мастей. На нем накопилось за год-другой столько «грязи», что в открытую брезговали некоторые сослуживцы.

Звучит смешно и нелепо, но Тахир чуть ли не последним в конторе (в своем отделе) догадался, что такое с ним делают. Но молчал и терпел. Хотя мог бы рассказать много — о том же Карабахе, о погромах в Баку, о Прибалтике, о Тбилиси, о торговле оружием и наркотой, и его познания по прошествии времени стали внушать серьезные опасения начальству. Никто не мог понять, почему он «всегда готов», не отказывается, не возмущается, хотя список заслуг и наград давал уже право голоса, — а Тахир не мог возражать, считал себя солдатом, а приказы солдатами не обсуждаются, и Тахир твердил себе (когда другие смеялись над ним), что не его дело рассуждать, оценивать, «философствовать», надо быть верным присяге и выполнять служебный долг.

93-й год стал годом перемен в его мировоззрении. Он уже не мог заставлять себя не рассуждать, не противиться, не оскорбляться — и не презирать людей вокруг себя. Оставалось терпеть, но с каждым месяцем, с каждым делом становилось очевидней — света в конце тоннеля, хотя бы оконца, любого лаза из черной, залитой кровью пещеры для него нет, не предусмотрено. Впереди тупик, а в тупике ждет человек со стволом, из которого в затылок Тахиру пустят пулю. Сколь близок этот выстрел, он не знал, надеялся, что немного времени на маневр ему еще отпущено.

У него украли родину. Вскоре после свадьбы (которую сыграли в Москве, в общаге) и после рождения сына они с женой случайно приехали в Алма-Ату, в декабре. Он тогда уже учился в высшей школе, Марина — на журфаке МГУ, — и нарвались на знаменитый погром. То, что потом писали в газетах о сотнях напившихся студентов, об инсинуациях снятого с поста Кунаева и его сподручников, — все было туфтой. Они видели, что шла резня, — резали русских, каковыми посчитались все славяне в этом городе. Верно, что сами казахи-алма-атинцы были в шоке, поскольку до того ни малейших видимых предпосылок к конфликту не было. Но это так всем казалось. Всем простым и уверенным в себе (благо, лишних знаний не отпущено) советским людям.