Черный беркут

Он не слышал мерного звука приближающихся вертолетов. Мертвые глаза Алексея смотрели в чужое небо.

76

«Хеликс» прошел над местом боя на высоте двух метров. Сделав заход, он повис над землей, далеко освещая впереди себя пространство. Вертолет прикрытия завис чуть в стороне, поводя грозной мордой. Спрыгивая на песок, «беркуты» сразу включились в работу.

Но им мало что осталось. Спустя три минуты с бандой Безари Расмона было покончено.

Из девяти бойцов отряда Кавлиса в живых остались только четверо: он, Зенин, Костя Печинин и Женя Ловчак. Саша Гвоздев умер за пять минут до прибытия помощи, так и не дождавшись товарищей.

Обессиленный Орешин смотрел в землю и плакал. Пять лучших бойцов отдали за него свои жизни. Лучшие из лучших...

Аносов накинул на голые плечи командира куртку, но тот даже не поднял глаз.

Рядом с ним сидел Зенин. На его развороченное пулями плечо накладывали повязку. Ловчак тоже получил ранение в ногу. Они с Зениным в открытую появились перед боевиками Безари, отвлекая внимание на себя.

На северо-западе показалась вторая пара вертолетов.

Кавлис бросил на них короткий взгляд и перевел его на Зенина.

— С Костей все в порядке?

Михаил мотнул головой направо. Костя стоял рядом с Аносовым.

— Вижу... — Кавлис помолчал. Из «разгрузки» Гвоздева он вынул три шнека и вложил в карманы своего жилета. — Олег, начинайте загрузку. Оружие тоже соберите.

Кавлис подошел к телу Ремеза и долго стоял над ним. Потом присел и ладонью закрыл его глаза; как молитва, в памяти всплыло стихотворение Алексея:

Запоздалая тень от сомкнутых ресниц

Повторила простое движенье.

Я из стаи людей ухожу в стаю птиц,

Наплевав на закон притяженья.

Сердце в клетке осталось,

А дух — в облака, ближе к силам, меня породившим.

Мне глаза закрывает родная рука,

Отпуская на встречу с Всевышним.

Я в дорогу с собой не возьму ничего -

Только память о людях, мне близких;

Груз тяжелый, поверьте, лететь нелегко,

И теряю я «ныне и присно».

И не сдам я в «привратной» багаж свой,

Утаю там, где сердце стучало,

Отпрошусь на три дня, чтоб вернуться домой

И себя проводить до причала.

Я в конвейер эпох просочусь, как вода,

И по сломанной временем ленте

Шаг за шагом пойду из себя в никуда,

Обходя коридоры столетий...

Я сто раз к вам приду, стукну птицей в окно,

Тонко пискну котенком у двери;

Не гоните его, дайте хлеб с молоком,

Пусть он с вами уснет на постели.

Эпитафия.

На бойца спецназа Алексея Ремеза. На Сашу Сапрыкина, Сашу Гвоздева, Славу Михайлина, Гришу Касарина.

Кавлис разжал пальцы Алексея, освободив пистолет.

К ним подошли остальные бойцы, плотным кольцом встав у тела погибшего товарища. И — тишина. Ни звука. Даже шум работающих двигателей вертолетов перестал существовать для спецназовцев.

Николай положил руку на плечо Гулевича:

— Несите его, Сергей. Все.

Майор отошел от них, на ходу поздоровался с Яруллиным. Рассеянно выслушал Аносова.

Игорь Орешин не изменил позы. Кавлис присел возле командира.

Как же так, думал он, все девять человек, включая и его, шли на риск, на верную смерть. Но отчего-то именно сейчас, когда их командир в безопасности, вызволен из плена, избежал смерти, в душе растет осуждение. Сердце по-своему, в какой-то степени справедливо, расставляет все по своим местам, каждого по ранжиру. На первом месте — бойцы, павшие. На одной ступени с ними — Мишка Зенин, Женя Ловчак, Костя... Остальные места заняли Аносов, Яруллин, сам Кавлис. А вот Игорь Орешин оказался на последнем месте. Кощунственной воспринималась нагота его изувеченного тела. Было жаль командира. Душа в высохшей плоти Игоря устала от мук и уже поглядывала в небеса.

Цель достигнута. Измученная радость; оказывается, бывает и такая. В улыбке — боль, в смехе — рыдания, ее веселье — вечные муки.

Цена, заплаченная за достижение цели, сейчас заслонила небо крепкой фигурой Алексея Ремеза, невысоким, но коренастым телом Саши Гвоздева.

Почему такая резкая перемена во взглядах? Почему еще вчера муки Орешина казались невообразимыми, они не отпускали ни на минуту. Сопереживание... Теперь оно куда-то исчезло, и совпало это со спасением командира. Вот он, живой, хотя и измученный.

Почему, черт возьми, в душе возникают сомнения? Стоило ли спасение одного гибели стольких людей?