Черный бор: Повести, статьи

— Если дело в руках губернатора, папа, может быть, и согласится попросить за вас. В тот раз так было. Но если, как тебе говорили, есть приказание от архиерея, то папа непременно откажет. Он и тогда так отзывался.

— Не знаю наверное, матушка Вера Степановна, от кого приказ. Людей не поймешь. Говорят разно. Но вы все-таки попросите, а там уже — как Бог велит.

— Изволь, попрошу, — сказала Вера.

Спустя несколько минут она была уже у двери кабинета Степана Петровича, на одно мгновение остановилась, подумала, потом вошла в кабинет.

— Я к вам с просьбой, папа, — сказала Вера.

Степан Петрович был не в духе. Он не улыбнулся приветливо, по обыкновению, когда видел дочь, и сухо сказал:

— Приказывай. За кого сегодня просьба? Ты давно ни за кого не просила.

— Я заходила к Василисе, папа…

Лицо Степана Петровича еще более нахмурилось.

— Опять Василиса! — сказал он. — Эта старая раскольница мне крепко надоела…

— Не сердитесь, папа, — продолжала Вера, поцеловав руку отца. — Василиса не раскольница. Она с нами ходит в церковь. У нее только есть родные между раскольниками. Вы сами теперь сказали, что я давно ни о чем не просила. А Василиса никогда за себя не просит.

— Не о чем ей и просить. Она живет у меня на хлебах… Мама и ты о ней заботитесь. В чем же дело?

Вера передала то, что слышала от Василисы, не упомянув только о ее отзыве насчет отца Пимена и благочинного из села Никольского.

— Я тебе уже говорил, Вера, — с видимой досадой сказал Сербин, — что мне в это дело неудобно вмешиваться. Я не имею на то никакого права, да и расположения к тому у меня нет. Нам следует подавать пример уважения к закону, а не потворствовать его нарушению. Молельни запрещены. Раскольники их на свой страх содержат. Я могу молчать о том, что знаю, потому что я не сыщик; но когда власти узнают, помимо меня, что им следует знать, — мое дело сторона.

— Папа, вы сами раз помогли.

— Тем менее могу помогать во второй раз. Ты меня упросила. Я для тебя это сделал.

— Но вы это сделали, оговорив, что сочли возможным сделать только потому, что молельня не новая, что никаких внешних признаков нет, что она только убранная иконами комната в доме одного из крестьян, что, следовательно, можно ее и не считать молельней, и что только запрещено строить новые и исправлять старые. Ничто с тех пор не переменилось. Никаких починок не производится.

— Все-таки раскольники туда вхожи. Коль скоро начальство признало молельню не комнатой, а молельней — делу конец.

— Папа, вы добры; вы на деле добрее, чем хотите казаться. Вам самим стало жаль этих людей. Вы сами их назвали несчастными. Я помню это. Если они тогда были несчастны, разве они менее несчастны теперь?

— Я, может быть, и назвал их несчастными. Но они по своей же вине несчастны. Кто упорно сам хочет быть несчастным, тому нельзя помочь.

— Папа, не сердитесь на меня. Вы также мне не раз говорили, что когда я прошу, то прошу от доброго сердца, и вы потому мне мои просьбы прощаете. Я и это помню, и сегодня прошу потому, что сердце приказывает просить. В чем виноваты эти бедные люди? Только в том, что они молятся Богу, как их с детства учили молиться, как их отцы и матери молились. Если же им запрещают так молиться, разве они не принуждены скрываться? Разве лучше совсем не молиться или молиться притворно, лгать перед Богом? Они в постоянном страхе. А когда на них нападают, как теперь хотят напасть в Сизой деревне, они плачут и покоряются.

— Еще бы не покоряться! Их заставили бы покориться.

— Они и не пытаются сопротивляться. Они только смиренно просят. Вы сами, папа, признавали при мне, что в них сохранились коренные русские чувства, сохранились древние обычаи, сохранились уважение ко всей старине и верность ко всем нашим народным преданиям. Вы говорили, что с ним охотно имеете дело по хозяйству, что когда они снимают землю, то нет недоимок, а когда покупают лес, то не вырубят лишнего.

— Нечего сказать, — перебил Сербин, вставая, — они в тебе имеют усердного ходатая…

Степан Петрович молча прошел раза два по кабинету из угла в угол, потом остановился перед Верой и спросил:

— Да скажи мне, пожалуйста, почему они к тебе обращаются?