Черный буран

Она спустилась вниз, купила у китайца хлеб и сайки, а затем принялась готовить чай. Теперь, как и прежде, в Омске, за чаем они собирались втроем: Тоня, Семирадов и Григоров, появившийся в Харбине совсем недавно. Причину своего появления он излагал просто и коротко:

— Чехи обнаглели до предела. Отобрали мои полковые повозки, выкинули из них раненых и драпанули первыми к железнодорожной станции. Поднял свою сотню, догнал, разоружил и всех до единого выпорол. Дальше… Не стоит пересказывать… Хорошо хоть не расстреляли… Но с должности снят, разжалован, и получается теперь, что я вольный гражданин неизвестно чьей принадлежности…

Странно было видеть его в гражданском костюме, которым он явно тяготился, особенно котелком: крутил его в руках, разглядывал и всякий раз, возвращаясь домой, швырял на диван, словно котелок прижигал ему пальцы.

В доме теперь постоянно появлялись новые люди, Семирадов вел с ними долгие разговоры, сам часто уезжал на встречи, иногда брал с собой Григорова, но тот этими поездками явно тяготился и большую часть времени проводил в своей комнате, где с явным удовольствием валялся на кровати с книжкой в руках.

Но вечерами за чаем он снова был весел, шутил с Тоней, и только глаза его, в которых будто застыл злой огонек, выдавали душевную сумятицу.

Стол был уже накрыт, весело пыхтел самовар, но ни Григоров, ни Семирадов не появлялись. Пришли они в этот вечер совсем поздно, молчаливые и подавленные. В руках — пачки газет. Григоров швырнул котелок на диван, следом — газеты, которые, развернувшись, разлетелись по всей комнате, и громко выкрикнул:

— Горе побежденным!

— Подожди, может, еще не полная катастрофа, — возразил ему Семирадов.

— Брось, Алексей. Тобол — это последняя линия, я знаю. Дальше — сдача Омска и бегство. Одно утешает: бежать можно долго-долго, просторы у нас немереные.

Тоня подняла одну из газет и быстро пробежала глазами сообщение на первой полосе. Оно гласило, что красные прорвали фронт, проходивший по линии Тобола, и войска Верховного правителя пока вынуждены отступать, но уже накапливаются свежие силы для решительного встречного удара… Дальше она читать не стала. Аккуратно сложила газету, пригласила к столу.

— Антонина Сергеевна, чай у вас, как всегда, замечательный, я не сомневаюсь, — Григоров усмехнулся, переломив щеточку усов, — но будьте великодушны, выдайте нам чего-нибудь покрепче.

— А ты знаешь, Андрей, — вздохнул Семирадов, — я все-таки надеялся, что это не случится так быстро, надеялся, что мы успеем полностью подготовиться. Не успели. Теперь придется делать все на ходу…

Семирадов пристукнул кулаком по столу и с силой ухватил за тонкое горлышко стеклянный графинчик. Рука у него вздрагивала.

Печально, не чокаясь, словно на поминках, Григоров и Семирадов пили водку и молчали. Тоня, оставив их вдвоем, ушла в свою комнату, но долго не ложилась спать. Стояла у окна, смотрела на город, почти русский и тем не менее чужой, и просила: «Господи, сотвори чудо, верни меня домой, в прежнюю жизнь…»

Закрыв глаза, она представляла Николаевский проспект, слышала легкий скрип санок по свежему снегу, звон колокольцев, ощущала, словно он был рядом, крепкие руки Василия и слышала еще собственный смех — рассыпчатый, беззаботный. Возвратиться в прежнее время — ничего больше не желала она в этот поздний харбинский вечер.

И сама не верила, что это может случиться.

Но — случилось. И совсем не так, как ей представлялось.

Глава седьмая Уноси мое сердце в звенящую даль

Уноси мое сердце в звенящую даль,
Где, как месяц за рощей, печаль;
В этих звуках на жаркие слезы твои
Кротко светит улыбка любви.
Уноси ж мое сердце в звенящую даль,
Где кротка, как улыбка, печаль,
И все выше помчусь серебристым путем
Я, как шаткая тень за крылом.

(Из старинного романса)

1

С улицы Будаговской, там, где она заканчивалась, влево, на длинный пологий подъем вздымалась узкая санная дорога, по которой еще в начале зимы возили сено — из невысокой наметенной бровки торчали оброненные клочки. По этим клочкам, словно по вешкам, Балабанов добрался до широкой поляны, лежащей в низине. Санная дорога, огибая поляну, уходила дальше в чистое поле, где ее пересекали крутые сугробы, потому что сено в последние месяцы никто не возил. Никаких следов вокруг не было. Глухое, пустынное место. Балабанов, не торопясь, огляделся. Все верно. В сизых, только недавно наступивших предрассветных сумерках хорошо виделась посредине поляны высокая коряжистая береза.