Черный дом

Я поцеловал ее. Сказал, чтобы спала, отдыхала. И ушел. Теперь я знал, почему светило так ярко солнце, золотило листву и весь мир. Нет, Бог не отказался он нас. Он был с нами, как и всегда. И было много смертей за эти дни, тысячи. Но одна жизнь сохранилась, жизнь моей мамы. Нет, Он не наказал нас, а лишь послал за черствость, бездушие, за все мое нехорошее — испытание. И дал его вынести. И мне. И ей. С нами Бог — так всегда я верил. Так было высечено на гербе России — том, подлинном гербе. И Он никогда не оставлял нас. А значит, все наладится, надо только перетерпеть, надо быть мужественным и твердым. Надо делать свое дело.

И надо теперь, когда черная пустота отступила, ехать туда — к месту жесточайшей трагедии XX века, к огромной братской могиле, к Черному Дому. Только туда!

И опять незримая сила тянула меня идти через Новый Арбат, будто заколдованная дорога, будто иной нет! И я шел пешком, хотя троллейбусы ходили, легковушки шныряли… и опять шли и туда и сюда толпы — огромные, равнодушные, жующие толпы с пустыми нерусскими глазами — никакой тебе демократической истерии, никакой вакханалии. Абсолютное равнодушие. Никто даже вверх голов не задирал, не смотрел на обгоревшие, изрешеченные этажи небоскребов. Никому ничего не было нужно. Вот так и погибают великие империи, так уходят в ничто великие цивилизации — когда огромному большинству проживающих в них, составляю^ щих их становится ничего не нужно кроме жратвы, питья, баб и развлечений. И превращаются великие нации в жующие толпы, которым все одно, кто правит ими — хоть немец, хоть штатник, хоть иудей. Достоевский предвидел это, он все описал еще сто с лишним лет назад, создав образ Смердяко-ва. И вот она — массовая, тотальная смердяковщина! Зомбированные жующие трупы! Да, мне казалось в те часы, что Москва превратилась в город ходячих мертвецов, что все живое истреблено, выжжено, расстреляно.

Но я ошибался. Я ожидал увидеть у стен Черного Дома примерно тех же дебилов, что видел вчера. Нет! «Молодым демократам», видно, надоело все это «шоу», и их там не было — никого не убивают, не льются реки крови — скушно им, вот и ушли! А стояли совсем другие люди. Стояли оттесненные от Черного Дома загородками, кольцом усталых и грязных пулеметчиков, навоевавшихся вдоволь за вчерашний вечер и сегодняшнюю ночь. Стояли группками, кучками, говорили, обсуждали что-то.

А Дом и впрямь был Черный, страшный, обгоревший. Он казался нереальным посреди живущего обычной жизнью города. Широченная оплавленная почерневшая свеча. А рядом обгоревшая, зияющая пустыми провалами окон «мэрия», обломки, битое стекло. И оцепления. Еще вчера, хоть и под огнем, но можно было прорваться, пробежать к Дому Советов. А сегодня стояли несколько колец оцепления, бронетранспортеры, танки. Все было кончено. И людей не пускали ТУДА! Слишком много трупов, слишком много крови — многометровые штабеля, месиво кровавое… Ни одного корреспондента, ни одного «постороннего». Никто не знает теперь, сколько дней или недель «похоронные команды» вывозили тайком останки тысяч расстрелянных, сожженных заживо. Ведь убивали не только во время штурма, но и потом — массовые расстрелы на стадионе, в подвалах, в переулках и тупиках, налестничных клетках. Озверевшие каратели мстили за свою трусость, отводили душу. Но не о них речь, с ними время разберется.

А сейчас стояли кучки — человек по тридцать, по пятьдесят. Я ходил от одной кдругой, прислушивался. И удивлялся — нет, не выбили еще всех Русских, не передушили, не пережгли. Везде со страшной силой, не боясь ни охранников, ни шпиков, ругали колониальный режим, поливали отборным матом убийц-карателей, «гвардейцев», омонов-цев, спецназовцев, американских инструкторов, руководивших подавлением восстания, бейтаровцев, министров, президента — всех причастных к кровавому злодеянию. Несли так, что волосы дыбом вставали — без оглядки, без сомнении, без страха. Нет, режиму не удалось запугать Народ. И навряд ли удастся. Правда, режиму было не до уличных ругателей — режим праздновал, отмечал пышными застольями свою «победу». Ликовали все, сидящие на народной шее, ликовало антирусское телевидение, исходило злобно-победным шипом и восторженными визгами, ликовало радио, ликовала пресса демократическая, нерусская, составляющая ядро пятой колонны… ликовала вся антирусская, колониальная накипь. И притаился в глухом молчании Русский Народ, замер по городкам, селам, районам, выжидая — чего же будет. Но не молчали собравшиеся здесь, у Черного Дома.

— Эй, глядите, — выкрикнул вдруг один, — хасиды!

— Празднуют! — недовольно прохрипел другой. Я обернулся — вдоль оцепления ехали три зеленых армейских грузовика с открытыми кузовами. В первом и впрямь сидели бородатые личности в черных костюмах и черных шляпах, махали какими-то ветками, хохотали торжествующе, глядели свысока, презрительно — их власть в России.

— Да не хасиды это, а бейтаровцы! — выкрикнул третий. — Вон они, победители!