Черный ферзь

Имелось ли в ней действительно нечто необычайное, на что элои летели как мотыльки на огонек свечи, некое следствие весьма древней мутации, одной из тех, что предопределила расщепление общество на две взаимно паразитирующие расы? Или она оказалась всего лишь соринкой, что попав в перенасыщенный солевой раствор, наконец-то спустила триггер-эффект необратимой кристаллизации?

Она не знала и знать не хотела. Единственное, о чем стучал пепел ее брата у нее в груди: “Чем хуже – тем лучше”. Потому что боги приходят в мир тогда, когда он поглощается пучиной хаоса. Глупая испуганная девчонка, невидимой рукой провидения вброшенная в число Сокрытых Отцов и Матерей, плотоядный морлок, оказавшийся среди беззаботных элоев и обнаруживший, что все их мнимое могущество зыблется лишь на анонимности, тайне, неизвестности, которые придавали их убогой порочности гипертрофированные черты грозной вездесущности…

Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы подмять под себя всех этих Сокрытых Отцов и Матерей, стравить их между собой, с почти детской непосредственностью разглядывая как мелочные склоки травоядных ничтожеств обретают черты мирового катаклизма.

Шемаханская царица щедрой рукой подбрасывала в огонь окончательного пожара все новые и новые брикеты прессованного человеческого материала. И когда вокруг не оказалось больше никого, кроме нее самой и двух пыхтящих останков когда-то великих армий, она поставила на кон победителя саму себя, нисколько не сомневаясь – никаких победителей не останется, ибо сколько бы мотыльков не сражалось за право первым подлететь к огню свечи, конец для всех один.

История, наверное, и впрямь – равнодействующая миллионов воль, но если из таких воль остается всего лишь одна, то скрипящая телега или, если угодно, громыхающая баллиста человеческого развития послушно направляется туда, куда указывает ей эта самая равнодействующая, сколь бы мелка и невзрачна она не оказалась.

Она обнимала его, льнула, обжигала шепотом раскаленных губ:

– Все для тебя, все ради тебя, все во имя тебя… к вящей славе твоей… по слову твоему…

– НЕТ!!! – заорал Сворден Ферц и оттолкнул ее столь сильно, что Шемаханская царица упала на устланную костяной мукой землю. – НЕТ!!!

– Разве ты не этого хотел? – больше удивилась, чем обиделась она. – Разве ты не называл их презренными людишками, погубившими свой мир? Разве ты не хотел, чтобы мир населяли умные, воспитанные люди, похожие на тебя?

– Нет! – замотал головой Сворден Ферц, но опомнился. – То есть, да, хотел! Не уничтожать, но возвысить! Не насиловать, но воспитать! Потому что человек по своей природе добр и разумен! Потому что может жить совсем по-другому!

Он кричал и размахивал руками, рассказывал ей о полуденном мире и Высокой Теории Прививания, захлебывался словами, путался, рычал от бессилия, когда не мог подобрать нужного слова, словно блаженный, чьими устами возвещается откровение конца всех концов. Мыслям и речам становилось тесно от обрушившихся на него видений и воспоминаний, того, о чем он свидетельствовал от самого себя, и того, о чем он свидетельствовал со слов других.

Он как ребенок, впервые оказавшийся в магазине игрушек, хватал с полок все, что попадалось на глаза, а когда рук уже не хватало, а взгляд натыкался на нечто еще более привлекательное, чем он уже имел, он немедленно бросал ношу на пол и тянулся за новой порцией машинок, солдатиков, кубиков и кукол.

Правда и вымысел щедро смешивались в яркую палитру, куда он макал кисть слов и щедро, широко накладывал крупные мазки на картину мира, такого мира, каким он мог бы быть.

Так порой во сне косноязычный человек внезапным чудом желания обретает божественный дар красноречия, с восторгом ощущая как неподатливая, упрямая материя языка вдруг преображается в послушнейший инструмент мыслеизлияния, убеждения сомневающихся, низвержения неверных и утешения верующих.

Великие теории, деяния и изобретения, мелкие бытовые вещи, природа, не загаженная радиацией, любовь к ближнему и сострадание к дальнему, учителя, звездолеты, дождь, прогресс, иные цивилизации, дети, весна, доброта, киберы, города, птицы, лагуны, спутники, книги и еще тысячи разнообразных, разнородных, но обретающих в его устах равновеликость вещей смешивались в ярчайшую смесь неограненных камней. Лишь детская непосредственность, доверчивость и страстное желание поверить могли бы стать теми отражающими плоскостями, что преобразят хаос юродствующего бреда в калейдоскопическую регулярность и красоту.

Он захлебывался словами, что заполняли грудь щедрым потоком, каким тонущий глотает океан, силясь претворить смерть в жажду. Когда же те цеплялись друг за дружку в каком-то замысловатом обороте, на крохотное мгновение застревая в горле, но даже столь мелкой задержкой вызывая немедленный и болезненный спазм, он ладонью ударял по груди, буквально отхаркивая фразу благой вести, и вытирал слезы.