Черный Ферзь

То, что спасло ребенка в здешних нечеловеческих условиях, скорее всего не могло выражать свои желания через мимику, выражение глаз Малышки, как не могло обозначить свое присутствие иначе, чем через колоссальные усы, возникавшие ниоткуда и никуда пропадавшие. Каналами общения с чужаками для них оставались слова и дела Малышки.

Вот и сейчас Свордену Ферцу ясно дали понять — его присутствие утомило мало склонных к гостеприимству хозяев, а потому ему пора возвращаться. Конечно, не навсегда, ведь Малышка обожала болтать, спрашивать, играть, но на достаточное время, пока Малышка будет в одиночестве носиться по берегу, плескаться в океане или сидеть на самой границе леса, размышляя с помощью веток и камней — а что же он такое и что скрывается за поворотом, в глубине лога?

— Я сейчас уйду, — пообещал Сворден Ферц раскачивающимся вдалеке усам.

Малышка скорчилась рядышком, обхватив длинными руками коленки. Волосы скрывали ее почти всю, но по голой коже предплечий, голеней, сплошь украшенных безобразными шрамами, можно было предположить во что превратилось остальное тело прирученного неведомыми чудищами дитя человеческого. Окружающий ее мир безжалостно жевал попавшего в пасть вечной зимы крошечного младенца, пока не исторг из уст своих таким, каким он только и мог здесь существовать.

— Меня разорвали пополам, — вдруг призналась Малышка и придвинулась еще ближе, отчего Сворден Ферц еще сильнее ощутил исходящий от нее жар. — Одна половина меня не хочет, чтобы ты уходил, а другая — хочет. Очень хочет.

Ему захотелось по-отечески приобнять Малышку, но он помнил — не стоит и пальцем касаться раскаленного, как утюг, тела. Когда-то он совершил подобную ошибку, всего лишь потрепав дитя по угловатому плечику, после чего Малышка внезапно встала и ушла, не говоря не слова, оставив его одного на берегу отчаянно дуть на обожженную ладонь. Потом она еще долго куксилась, прячась где-то поблизости и наблюдая как он ждет ее, отчаянно растирая и разминая промерзшие члены.

Его рука замерла в воздуха, отдавая дань охватившему искушению, но горячая волна окатила его с ног до головы, расползлась вокруг них правильным кругом истаявшего снега, и Сворден Ферц понял — время истекло. Он встал, потянулся и принялся одеваться.

— Что это там? — вдруг спросила Малышка. Она не повернулась к нему, но Сворден Ферц понял, о чем спрашивает девочка.

Хм, когда-то подобное должно случиться. Или это все-таки не она, а те, кто выходил упавшего из-за предела неба младенца? Впрочем, вряд ли. Какое им дело до различий в человеческой анатомии! Взросление, созревание… Какую бы вивисекцию не произвели негуманоидные гуманисты в своих таинственных пещерах, заполненных лабиринтами зеркал, они сохранили в подопечной чересчур много человеческого. Или они всего лишь не смогли разглядеть в ней этого человеческого — трансцендентности их божественному сознанию?

— Мы потом поговорим, — торопливо, почти трусовато сказал Сворден Ферц.

Малышка не настаивает, а только спрашивает:

— Пока тебя не будет, сюда никто не придет?

Уж на это он может ответить совершенно точно:

— Никто.

Она провожает его до порога леса. Здесь Малышка останавливается:

— У меня много вопросов. Когда тебя не было, я брала камни и ветки, и ответы появлялись у меня в голове. Но чем больше я разговариваю с тобой, тем меньше получаю ответов. Я думала ты ответишь на те вопросы, на которые не могут ответить ветки и камни. Но на самом деле ты поедаешь ответы! Вот так! — Малышка вдруг раскинула руки в стороны, запрокинула назад голову, широко открыла рот, став похожей на птенца, требующего корма.

Порыв ветра внезапно подхватил копну ее волос, разметал, вздыбил, впервые открыв взгляду Свордена Ферца то, во что превратили когда-то человеческое тело неведомые чудища-гуманисты. Невольно хотелось отвести глаза, но он смотрел и смотрел, не отрываясь, не моргая, не в силах сообразить — какие же чувства вызывает в нем то, что сотворили с Малышкой.

Если это и являлось милосердием (хотя, есть ли у них сердце?!), то что же тогда для них бессердечие?! Где проложена грань между жизнью и спасением? А ведь они тоже в каком-то смысле спрямляли исторический путь человека, точнее — его эволюционный путь, что вписал хомо сапиенс в нишу его существования, но увы — почти не приспособил выживать в чужих мирах. Спрямляли не во имя каких-то собственных целей, идеалов, ценностей, а подчиняясь развитому моральному инстинкту, который пока не угас в них вместе с желанием осваивать и преобразовывать окружающий мир. Так человек воспитанный придет на помощь страждущему, не слишком задумываясь над сутью его страданий, но целиком сообразуясь с теми стандартными формами морали, что требуют от него: «Сделай и другому то, что сделал бы и себе».