Чёрный фимиам (СИ)

Руки у неё были сухие и холодные. А Сингуру было очень жарко. Поэтому на миг он расслабился, чувствуя, как ладони скользят по плечам, по спине. Она стянула с него потную рубашку, снова погладила пылающую кожу. Поцокала языком и что-то пробормотала. Он не понял что. Она оказалась лёгкая, как перышко, но всё равно ему было больно. Сломанные некогда кости трещали и гнулись. Вдоль позвоночника перекатывались обжигающие волны.

Он зацепил зубами подушку, чтобы не орать, но девка словно почувствовала его страдание: стала гладить, пропускать под пальцами мышцы. Он передумал сбрасывать её на пол.

Когда Сингур начал мёрзнуть, она укрыла его покрывалом, а сама легла рядом:

— Надо отдых. Я видеть. Это боль. Ты смотреть, глаза бешеный. Я понимать. Обещай не бить мой нос.

Бить ее нос… Сингур сейчас даже по заду её шлепнуть не мог. Девка прижалась к нему и замолчала.

Его трясло ещё долго. Бросало то в жар, то в холод, выворачивало кости. Казалось, плоть трещит вдоль хребта, расползаясь, сходя с костей… Потом боль стала утихать. Повезло. Девка уже задремала, но когда Сингур пошевелился, открыла глазищи и мягко коснулась тёмной узкой ладонью его груди:

— Болеть и умирать. Плохо так.

Он сказал на её родном языке:

— А ты ноги перед всеми раздвигаешь. Это как, хорошо?

Девка пожала плечами и ответила по-прежнему на ломаном дальянском:

— За это платить.

Тоже верно.

— Ты умирать, если так болеть, — сказала она, как о решённом.

Настал его черед пожимать плечами, а шлюха продолжила:

— Меня звать Нелани. Тихая вода. Знать, что такое тихая вода?

Она села напротив него, скрестив ноги, и дождалась, пока Сингур покачает в ответ головой.

— Тихая вода есть слёзы, — пальцы, длинные и тонкие, скользнули по его груди. — Ты хорошо платить. Ты не бить мой нос. Не делать боль. Нет тихая вода. Всё хорошо.

Он подумал: а ведь и правда. Да и заплатил уже.

…Когда он одевался, Нелани лежала на кровати. Угольно-чёрная кожа шианки делала дорогие простыни ещё белее.

— Ты приходить снова? — спросила девка.

Он покачал головой. Она с сожалением вздохнула:

— Жаль. Хорошо платить. Не делать боль.

Сингур легко отодвинул кровать вместе с лежащей на ней шлюхой. Нелани вскрикнула и рассмеялась:

— Молодой, сильный! Как буйвол. Жаль, что болеть и умирать. Приходи ещё. Пока можешь.

Глава 4

Как свободный человек может стать рабом? Ну, если опустить все слезливые истории про то, как в бою тяжело раненный и истекающий кровью воин попал в плен, как на мирную деревню совершили набег коварные налетчики, как несчастного сироту продали злобные родственники, как наивную девушку проиграли в кости, похитили, обманули, мучили, издевались… Если опустить все эти слезливые истории, как?

Конечно, по дурости. Потому что дурость собственная — она гаже и коварней любого вероломства. Вероломство — это когда тебя кто-то поимеет к собственному удовольствию, пользуясь твоей же наивностью. А дурость — это когда ты поимеешь себя сам. И удовольствия в этом никакого.

Поэтому перед собой Сингур был честен. Невольничьих «радостей» он хапнул только из-за собственной глупости. Конечно, в ранней юности мало кто блещет умом, но не все при этом попадают на невольничий рынок и продаются, как скотина.

Не сказать, что жизнь у него с детства была безоблачной. Не была. Но не была она и совсем уж поганой. Получше, чем у многих, да.

Отца своего Сингур не помнил. Тот умер, когда сыну было четыре года. Растил его второй муж матери. Неплохо растил. Почти не бил. Ну если только подопьет когда. Однажды, правда, сломал ему ребро, но что ж такого? Ребро зажило, а Сингур навсегда запомнил: к пьяному дураку под руку не суйся. А если суёшься, так делай это умеючи.

Поэтому, молчаливо мысленно поблагодарив отчима за жестокую науку, в следующий раз пасынок от кулака увернулся. И в другой, и в третий. А в четвертый ударил сам. Отчим свалился без памяти, Сингур же орал и тряс рукой с отбитыми пальцами. Но вдруг стало как-то враз понятно: чтобы не быть битым, бей первым. Всеотец, просто-то как! Да, потом ему от щедрой родительской руки ещё перепадало, и не раз, ну так это уже ерунда. Ему тогда было тринадцать. Заживало всё быстро.

Отчим гонял жену, гонял пасынка, но дом и подворье держал крепко. Жили они в достатке, ели досыта, хотя и пахали как лошади.

Однажды отчим взял Сингура в город. Пасынку тогда было пятнадцать. Эше сравнялось семь. Отчим, к слову говоря, девчонку любил. Во-первых, своя, во-вторых, покладистая, как овечка, в-третьих, безъязыкая. Ни слова не говорила.

И вот, значит, город. Поехали. Что-то там купить, что-то продать. Сингуру было неинтересно. Главное — не их деревня. В Лиоссе, конечно, народу не как в столице, но тоже много. Рынки разные, кабаки, дома удовольствий. По улицам ходили полуголые женщины. Ну, тут понятно. Ему пятнадцать, а у них видно грудь. Отчим над парнем смеялся. Еще бы! Эша закрывала личико ладошками. Стеснялась.