Черный Гетман

То и дело стряхивая текущие по лицу струи, он споро нарезал гору еловника, и набросал на крышу. Ветки, что помягче, передал вовнутрь, чтобы вниз подстелить. Выслушав из шалаша радостный доклад о том, что "сверху больше не течет, а снизу не хлюпает", нагнувшись, забрался в пахнущий хвоей скит. Привык к темноте, встретился взглядом с Ольгой. Они улыбнулись друг другу уже как друзья, успешно справившиеся с общим и нужным делом. Дождь снаружи ударил пуще, но крепкий шалаш выдержал разверстые небесные хляби, не пустил внутрь воды.

Укрывшись от непогоды они понемногу пришли в себя. Только сейчас Ольгерд ощутил. что вымок насквозь с головы до ног. Поглядел на Ольгу. Девушка сидела у дальнего края, поджав ноги и обхватив руками колени. Зубы у нее постукивали.

— Выжмись, — сказал ей, — застудишься. Я отвернусь.

Девушка благодарно кивнула.

Ольгерд крутнулся на месте, сел лицом ко входу, порывшись в сумке достал чудом не промокшую ветошь и, прислушиваясь к шуршанию за спиной, начал насухо протирать патроны.

Он ждал разрешения повернуться, но дождался совсем другого. Вздрогнул от неожиданного прикосновения, когда шею обхватили тонкие девичьи руки. Ольга прижалась к нему всем телом — мокрая и холодная, обняла, задышала в ухо.

— Не оборачивайся пока, — шепнула. — Слушай пока что скажу. Полюбила тебя еще тогда, раненого, в лесу. Думала-наваждение. В церковь ходила, свечки ставила. К ворожке лесной бегала много раз. Пока болен ты был, просила чтоб выжил. Потом, как встал, — уже про другое… Ворожка сказывала, что ты мой суженый. Что небеса нас давно повенчали. А ты за все время мне и не усмехнулся ни разу. Едва оклемался, так с хутора сбежал, будто чего боялся. Почему? Не мила я тебе?

От пронзительного желания Ольгерда бросило в жар. Он перехватил девушку за запястья, подержал, не зная как дальше быть — разомкнуть ли сладкую цепь судьбы или, отозвавшись на зов, ринуться, сломя голову, не загадывая к каким берегам вынесет его скупая на счастье судьба. Приложил дрожащие девичьи ладони к своим горящим щекам. Ответил, высказывая то, в чем и сам себе признаваться не смел:

— Мила, Оленька! Так мила, что боялся глаза поднять, чтобы не обидеть взглядом бесстыдным!

Рассмеялась девушка. Выдернула ладони, ужом проползла под рукой, навзничь легла, голову на колени устроила, раскинув волосы по ногам.

— Глупый. Сильный, смелый, а глупый. Сам подумай, ну как любовью обидеть можно?

Больше сдерживаться не было сил. Обнял девушку за плечи, прижал к себе, впился в губы огненным поцелуем. Ольга ответила ему — открыто, без смущения и боязни. Целовались долго, сладко, до тумана в глазах.

Любуясь девичьим телом, он стянул прилипшую к телу тяжелую от влаги рубаху, приник к гибкому стану. Провел дрожащими пальцами от шеи и до бедер, ощущая ответную дрожь… Ринулся в нежданную любовь словно с обрыва в пропасть.

Подгоняемые шальным северным ветром, тучи, разрешаясь на ходу грозовым дождем, шли по небу волна за волной, словно наступающие полки. В одном из промежутков между атаками, когда дождь, давая недолгий отдых промокшему до корней лесу, на время утих, из чащи к шалашу вышел матерый волк. Гроза застала его на охоте и он укрылся в пустой барсучьей норе, а теперь возвращался в логово, где ждали волчата.

Уловив в сыром воздухе прибитый дождем человечий запах, мягко ступая лапами волк подкрался ко входу. Разглядел внутри сплетенные, двигающиеся в сладкой истоме тела, принюхался, узнал. С этим самым человеком он встречался зиму назад. Не мешая чужой любви, волк тихо тявкнул о чем то своем, и сторожко ушел в глубину мокрого взъерошенного леса.

Ольгерд лежал на спине, чувствуя себе беспомощным младенцем, не в силах пошевелить и пальцем. Лицо спящей девушки светилось тихим счастьем. Монахом Ольгерд никогда не был. Впервые женщину познал еще казачком, и в дальнейшей походной жизни было их у него немало. Но распутные горожанки, шаловливые крестьянки и сребролюбивые маркитантки в обилии сопровождавшие любое войско, не шли в сравнение с тем, что испытал он сейчас. Любовь — настоящая, выстраданная и обоюдная оказалась чем-то гораздо большим, нежели то разговление плоти, какое он знал до сей поры.

Ольга открыла глаза, улыбнулась устало. Протянула руку, провела по плечу, прошептала:

— Глаза у тебя зеленые

Он сел, выглянул наружу.

— Дождь уходит. Можно идти.

— А я уж думала, здесь ночевать придется.

— Нельзя. Сотник с ума сойдет, весь полк сгонит под Любеч, лес прочесывать.

— Тогда собираться будем.

Не высохшая одежда снова прилипла к телу. Они выбрались из шалаша, обнялись.

— Ты прямо иди, пока голосов не услышишь, — сказал Ольгерд, кивая в сторону где, по его прикидкам располагался лагерь.

— А ты?

— Я рядом буду, но осторонь. Негоже чтоб видели нас вдвоем. Казаки на язык остры, начнут болтать — не остановишь.

— Молвы боишься?

— Не молвы. За тебя боюсь, да за тех, кого мне в поединках придется на тот свет отправить, честь твою защищая.

Засмеялась, головой приникла к плечу.

— Тогда ладно, делай как знаешь. Что дядюшке говорить?