Черный Янгар

Для женщины я была чересчур высока и тоща. Моя кожа от рождения имела неприятный смуглый оттенок. Лицо было узко. И губы – чересчур толсты, а нос, напротив, тонок и длинен. Волосы имели оттенок ржавчины, и лишь глаза мне нравились. Пусть круглые они, рыбьи, как говорила сестрица, зато яркого зеленого цвета, не то листвяной камень, не то трава молодая.

И ресницы хоть рыжие, зато длинные, пушистые.

– Что ж не спросишь за кого?

Настроение Ерхо Ину переменилось быстро. Он больше не гневался, но, напротив, пребывал в некоем несвойственном ему прежде благостном расположении духа. И, руку разжав, отпустив меня, он вытер пальцы о халат.

– За кого вы велите, отец.

– Велю.

Замуж… Разве смела я мечтать о подобном?

Свой дом. Своя семья. И крохотный шанс быть счастливой, который я точно не упущу.

– Ты всегда старалась быть послушной дочерью. – Ину осушил кубок одним глотком и вернул мне, взмахом велев наполнить. Руки мои дрожали, и я едва не выронила кувшин, такой вдруг неподъемный, неудобный. Вино вот расплескала, и отец нахмурился, однако не стал ругать. Он сел и вытянул ноги к огню, снял кисет, расшитый бисером, вытащил старую кленовую трубку, чубук которой был изрядно изгрызен.

– Подойди.

Я приблизилась.

– Сядь. – Отец указал на шкуру.

И я присела, готовая ждать столько, сколько понадобится. И сердце, такое глупое безумное сердце, металось в груди. Неужели ошибалась Аану? И отцу не все равно, что с тобой будет?

Он желает тебе добра.

И любит… возможно, хоть немного, но любит.

Разве это не чудо?

Он же набивал трубку табаком; отец действовал осторожно, бережно, но пальцы его были слишком неуклюжи, и табачный лист крошился. От него исходил терпкий особый запах – табак отцу привозили редкого сорта, крепкий, с синим дымом, что подолгу не выветривался из покоев.

– Что ты слышала о Черном Янгаре? – спросил отец, прикусывая чубук.

И сердце остановилось. Ему не нужен был мой ответ, отец сам дал его.

– Выскочка. Подлец, каких свет не видывал. Наглый песий сын… – Ерхо Ину произносил каждое слово медленно, словно смакуя. И я не смела перебить его вопросом.

Янгар Черный?

Кто же не слышал о Янгхааре Каапо?

– Подай. – Тридуб указал на кубок, забытый мною на столе.

Он заговорил, когда я вернулась на прежнее место.

Этот год для семьи Ину выдался тяжелым.

Нет, не оскудели земли могучего рода, не отвернулась удача от моих братьев. По-прежнему выходили в море драконоголовые боевые корабли и возвращались с добычей, по-прежнему родила золотую пшеницу земля, а леса дарили меха драгоценные. И, груженные доверху, выползали ладьи уже не на войну – на торг, чтобы вернуться с тканями, кожами, стеклом и фарфором. Вина везли и золото.

Пожалуй, в том и беда, что богат был род Ину, могуч, и корни его уходили в прошлое, переплетаясь с корнями иных родов.

Двенадцать их было, проросших из пшеничного семени, что обронила мать всего сущего, когда делила меж людьми золотую удачу. А о тринадцатом вспоминать не принято.

Опасно даже.

Древняя кровь, сродняясь с кровью, объединяла. И, оглянувшись однажды, понял вдруг кениг Вилхо, что древо рода его – лишь одно из многих. Не самое высокое оно. Не самое раскидистое. И не самое крепкое.

Кто и когда заронил кенигу мысль об измене? Не о той, близкой, почти совершенной, что ткут безлунными ночами, связывая слово со сталью, ненавистью полотно расшивая, но еще о нерожденной, живущей сугубо в мыслях, за которые, как говорят, не судят.

Да и не посмел бы учинить суд Вилхо.

Тронь одного, и многие восстанут. А против всех не удержаться и Янгхаару.

И тогда иной путь избрал Вилхо.

Позвал он в Олений город старейшин от хитрых каамов, вайенов, туиров и всех, кого еще недавно числил врагами. Встретил их ласково, поднес каждому чашу золотую. Назвал другом. Да одарил белыми плащами, которые только Советники носить могут.

Вот и вышло, что Советников стало втрое больше. И что двое из троих глядят в рот Вилхо, ловят каждое слово, желая одного – не утратить тех крох власти, которые им кинули.

Нет больше Совета. Есть сборище стариков, готовых ноги кенигу лизать.

Так сказал мой отец и сплюнул на пол да плевок растер.

– Мало ему. – Ерхо Ину качал трубку в колыбели ладони, изредка прикасаясь губами к чубуку. Дым поднимался над его головой, и отец виделся мне грозным, словно сам Пехто.

Тот тоже, говорят, черен и космат. А руки его из меди выкованы, с пальцами длинными, с крючковатыми когтями. Зубы и вовсе железные.

– Вечно ему мало, утроба ненасытная. Боится, выродок…

И я замирала, понимая, что недозволенные слова произносит Тридуба. И верно, сильный гнев испытывает он, если забылся, посмел сказать подобное.

Но дело не в отце, а в том, что решил Вилхо связать древние рода новыми узами.

Дюжину свадеб сыграли в Оленьем городе, поскольку не нашлось никого, кто пожелал бы спорить с кенигом. И быть может, сам Ерхо Ину смирился бы, когда б речь сыновей коснулась. Но нет, потребовал Вилхо невозможного – отдать Пиркко-птичку.

Отец говорил.