Чёрный иней

Камень трескался и крошился. Пулемётчик пытался раздробить гранит, защищавший полтавчанина. Это уже было похоже на расстрел.

Вот теперь всё завертелось по-настоящему. Чёрный падал, поднимался, кувыркался пологим склоном. Порой ему казалось, что земля становится дыбом и летит на него, лицо залепляло снегом, из носа текла кровь, на зубах скрипела каменная крошка.

Наконец он добрался до какой-то канавы и с разбега влетел в неё. Не переведя дух, всадил длинную очередь по фронтону здания. Пулеметчику это не повредило, но Черный не смутился. Его стрельба была не столько на поражение, сколько ради собственного спокойствия.

Автомат прирос к телу, как ещё одна рука. Дуло сизое, окисленное, потёртое, с едким запахом железа и пороха. Внезапно он почувствовал нечто схожее на нежность к своему оружию. Здоровенная связка гранат, жёстко давившая на рёбра, вернула его к реальности.

«Вот зараза, все бока отдавила... Сколько ж мне ещё тут с этим гансом валандаться? Ого! Да теперь палку можно докинуть, не то что гранату! Ну, Пётр, ещё десяток метров — и камня на камне от того сарая не останется. Давай аккуратно...»

Он продолжал слушать тишину, как вдруг обожгла мысль — у немцев окончилась лента. И сейчас второй номер торопливо подтягивает тяжёлую коробку с новой лентой, жмёт на защёлку, рвёт крышку магазина, откидывая прицельную планку, выдергивает порожнюю ленту, вставляет новую, смертельно опасную.

Это был его миг, который он едва не проворонил! «Всадить в черноту полмагазина, и...»

На ходу срывая с ремня связку, он бросился к сарайчику напрямик, не скрываясь, во весь рост...

42

«Война лишь открывает шлюзы для проявлений всего, что ты уже взлелеял в себе, являет твоё естество. Война ничего не отбрасывает, она лишь всё заостряет. И если ты был дерьмом до войны, то будешь им и здесь, на войне. В зверя быстрее всего превращается тот, кто не может объяснить жестокость войны религией, идеологией, моралью. Такие быстро разувериваются. Скотство, озлобление, отчаяние — это я понимаю, но полное одичание? Но именно такими и оказались Айхлер и Лангер. Хотя понятно, что полностью высвободиться из трясины жестоких и абсурдных проблем войны не дано никому...»

«Этот вывод уже из моего собственного опыта», — с горькой иронией подумал Гревер.

«Война вовсе не исключает работы духа. Скорее, напротив: самоанализ на фоне жестокого абсурда приобретает особенно острый привкус, причём работать над собой необходимо не поневоле, а ежедневно преодолевая леность и ограниченность разума, мужественно глядя истине прямо в глаза. Уместно ли здесь слово «мужество»? Мужество — это преодоление явной опасности, когда ты трезво осознаёшь, что на этом пути тебя ожидают страх, бессилие, безверие, желание отказаться от борьбы. Не этого ли требует сейчас от меня судьба?