Черный клинок

"Грубой силой тут не возьмешь", – сообразил Вулф. Он попытался направить "макура на хирума" внутрь себя и посмотреть, что творится у него в голове, а там был полный хаос, и он даже не удержался от стона. У него в мозгу замелькали и зажужжали вдруг тысячи мух, и он перестал что-либо видеть.

А Ивэн вплотную приблизилась к нему, вонзив ногти в его тело, голубое пламя уже вырывалось наружу, огненные язычки охватывали его руку. Запахло паленым мясом, подступила к горлу тошнота...

Перед лицом неминуемой смерти Вулф вызвал настоящий дух своего деда, прося придать ему сил, и напрягся в последней попытке сконцентрировать вдрызг разбитую энергию своей "макура на хирума".

Ивэн сильно оттолкнула его прочь от себя и ударилась спиной об экран Оракула. Повернувшись, она не удержалась от улыбки, чуя, что Вулф вот-вот окажется сломленным, и опять стала наседать на него.

И вдруг выражение ее лица резко изменилось. Она остановилась, не сделав и шага, и глянула себе под ноги. Вокруг нее обвились провода и кабели, а когда она попыталась отшвырнуть их, кругом посыпались искры и засверкали разряды.

Ивэн буквально повисла в воздухе. Бегущий по электрическим проводам и кабелям ток ударил ее с силой молнии, обрушившейся с небес. Глаза ее вылезли из орбит, волосы поднялись и зашевелились, словно змеиная грива медузы Горгоны, тело заизвивалось и забилось, словно в неистовой пляске. Рот открылся в безмолвном крике, а электрический ток тем временем с треском и шипением продолжал уничтожать ее плоть.

Наконец тело Ивэн шлепнулось на пол, руки и ноги задергались в диких конвульсиях.

Вулф медленно подошел к Оракулу. Экран его светился теперь мягким многоцветьем. Он взглянул на провода, обвившиеся вокруг ног Ивэн. И как только ее угораздило запутаться в них? Он нагнулся пониже, чтобы посмотреть.

– Хэлло, Вулф-сан, – отчетливо шепнул Оракул.

Вулф уставился на экран. Разобрал ли он его выражение? Услышал ли в голосе нотку радости?

– Пришло время поспать...

И корпус Оракула начал медленно остывать, а лампы и контуры отключились и постепенно погасли.

Прощание

А снег перед нами блестит и

Искрится.

Он в этом году впервые

Ложится?

Мацуо Башо

Вашингтон

Частный госпиталь. Палата, в которой лежит один-единственный человек. Не слышно ни звука, лишь глухо доносится шелестящий шепот работающей аппаратуры, установленной вокруг этого больного. Он все еще жив или пока не умер – определяется это состояние в зависимости от того, кто как на него посмотрит. Доктора, которые за ним следят и работают в этом преддверии ада, сошлись во мнении, что он и впрямь все еще живет. Другие же, однако, главным образом те, у кого нет специального медицинского образования, чтобы выносить подобные суждения, уже махнули на больного рукой. Даже медсестры и сиделки, умеющие сострадать, и те считают его не жильцом на этом свете, а чем-то находящимся между небом и землей в подвешенном состоянии, как коллоидные растворы в лаборатории.

Умирающий больной – это Торнберг Конрад III. Такова его судьба, наказание за грехи – медленно и мучительно умирать, не жить, а существовать в живом аду на этом свете, не двигаться, не говорить, не мыслить, а лишь механически думать, подобно аппаратуре и механизмам, заставляющим биться его сердце, поддерживающим дыхание, подающим физиологический раствор в кровь через капельницу, очищающим организм от шлаков.

Жизнь ли это? Вряд ли, по его меркам. Но это ему кара, в этом он абсолютно уверен, хотя уже и бессознательно. Кара за то, что презирал первую жену, мать его детей; бессердечно относился ко второй жене, великолепной Тиффани Конрад; за безрассудную любовь к жизни, которая привела к смерти многих людей; за разрыв с детьми из-за того, что они не слушали его наставления и выбирали свой путь. Нет, вовсе не за все это. Это наказание ему за один-единственный грех, который он взял на душу, – за убийство собственного сына.

Если бы он был христианином, то обратился бы к Богу, покаялся и получил бы отпущение грехов. Но Иисус Христос всегда был для него пустым звуком, ничего не значащим словом, затасканным и истрепанным сверх всякой меры. Он вспомнил, как когда-то отец говорил ему еще в детстве: "Никого мне не надо, а особенно этих попов, которые только и талдычат, что мне можно делать, а чего нельзя. Что они знают о жизни?"

"А неплохо было бы, – подумал он, – чтобы рядом все же оказался пастор, махал бы рукой, напутствовал в отпустил бы грехи за ужасное преступление – сыноубийство". Но такое никак невозможно. К тому же ему нужно прощение вовсе не от Бога, а от Хэма. Но сын ушел на тот свет от его же руки.