Черный кот в мешке, или Откройте принцу дверь!

Когда Сидни перестал подавать признаки жизни, пожилая леди наклонилась над ним, дотронулась до шеи двумя пальцами, чтобы констатировать смерть. Затем она вынула из сумки складной ножик с перламутровой ручкой, извлекла короткое широкое лезвие и отрезала у Сидни первую фалангу мизинца (отрезанный мизинец спрятала в черный футляр), а вынутую оттуда звездочку приколола на лацкан поношенного светлого пиджака Сидни.

Закончив это странное, бессмысленное дело, она выпрямилась, огляделась по сторонам. Убедившись, что ее никто не видел, кроме жирной крысы, которая наблюдала за происходящим с явным сочувствием, пожилая леди надела свои темные очки и зашагала прочь, к людным, ярко освещенным улицам, к никогда не утихающей ночной жизни огромного города.

Из какой-то темной подворотни выскочил тощий человек с синим от героина лицом. Размахивая ножом, он заорал:

— Гони деньги, старая кошелка! Отдавай свою сумку, или я изрежу твою морду!

Странная дама сняла очки, пристально взглянула на наркомана, и тот неожиданно сник, отступил, бормоча:

— Старая ведьма… старая ведьма… чтоб тебя черти забрали в ад…

Женщина продолжила свой путь, не оглядываясь.

Вскоре она оказалась возле освещенной витрины круглосуточной кофейни. Остановившись, женщина достала из сумки сложенный вдвое измятый листок и тонкий карандашик.

Развернув листок, она рассмотрела его при свете витрины.

На листке в столбик были расположены несколько имен и адресов. Большая их часть уже была зачеркнута.

Женщина аккуратно зачеркнула четвертое имя — Сидни Лэнс — и замахала рукой проезжавшему мимо такси.

В ее списке осталось всего три имени.

Я живу у Петюни третью неделю и понемногу привыкла к его образу жизни. Однако в последние два-три дня Петюня стал каким-то странным. Он начал то и дело вздыхать, замолкать посреди разговора или останавливаться, не донеся до стола вскипевший чайник. На лице его постоянно читалось выражение вселенской скорби и немой вопрос «За что?», как у собаки, которую хозяин выгнал из теплого дома на мороз.

Когда я открыла своим ключом входную дверь, из комнаты Петюни доносились трагические звуки то ли Бетховена, то ли Шопена. На кухне в раковине стояла целая гора посуды — Петюня, по его собственным словам, очень чистоплотный индивидуум: сколько раз поест, столько и возьмет чистую тарелку. Правда, на мытье этой самой посуды его чистоплотность не распространяется.

Я прикинула: утром я оставила раковину пустой и вылизанной до блеска, стало быть, Петюня принимал пищу раз шесть. Холодильник подсказал примерно такие же цифры.

Стало быть, Петюнин аппетит не уменьшился, а даже, пожалуй, несколько возрос, что, на мой взгляд, было уже опасно для жизни.

Диск с Бетховеном закончился, и Петюня перешел на Брамса, а потом, почувствовав мое присутствие, явился на кухню. Был он в красной майке, обтягивающей животик, и зеленых трикотажных штанах от спортивного костюма. Лицо родственника было печально.

Не выдержав испытания классической музыкой и Петюниным аппетитом, я спросила прямо:

— Что с тобой происходит?

— Как странно, что ты заговорила об этом именно сегодня! — проговорил Петюня, глядя в потолок и грустно запихивая в рот большой кусок заплесневелого сыра.

Я была в полной уверенности, что выбросила испорченный продукт три дня назад. Куда он прячет эту гадость? Зарывает, как собака косточку?

— А что сегодня такого необычного? — удивилась я.

— Сегодня новолуние, — ответил он, на мой взгляд, абсолютно нелогично.