Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 2

Да, и здесь в Хаилине его и на Тополевке именно такого не могло и быть, так как та злая бурая медведица Умка со своими не по дням, а по часам растущим на кормах здешних таких обильных и таких жирно брюхих медвежатами сыном Вехом и дочерью её Олелей, она и они втроём не только могли весь его юкольник темной ночью обобрать до той последней рыбки, чтобы набить ими свои безразмерные брюха. А вот она, будучи посильнее нас, могла и дверь выломать в домике его утлом, и краски его масляные и еще художественные такие вкусные съесть на закусочку и, картину его буквально в клочья изорвать, так как ей и её медвежьему сознанию, та изображенная на полотне красная, выпрыгивающая из воды рыба, что он изображал на своих полотнах, она ей казалась, при её то зрении близоруком, такими правдивыми, а другого более чуткого к его искусству ценителя ему и не требовалось здесь на его Тополевке, что исходящее от природы её медвежьей желание поймать ту плещущуюся рыбку, что остановить то её желание, вонзить в её бока свои острые и длинные когти, чтобы затем жирок с тех пульсирующий прежней силой и даже особой тихоокеанскою энтропией физической с боков стекали по её черным губам, по её белым длинным зубам, чтобы тот рыбий питательный жирок, заполнял её откуда-то даже изнутри.

И понятно, что та абсолютно дикая бурая медведица здешняя Умка Большая не дала бы ему все двадцать лет, чтобы она смотрела на этот нарисованный и написанный им вывенский крутой перекат, как бы здешний камчатский перекат нашей всей жизни, когда с одной стороны геологи с их современной тракторной и вездеходной техникой, ищут буквально недалеко в ручье Левтырынинваяма и у горы Ледяной платину, а на другом и левом берегу, что ближе к сердцу нашему, он наш художник и он охотник-промысловик в своей углубленной в здешнюю богатую землю земляночке, на недалеком взгорочке, пишет ту бурую здешнюю хаилинскую уже довольно таки старую медведицу – Умку Большую, которая и, это так естественно, и сама она царица здешняя, и она же владычица здешняя Тополевская и Хаилинская, да и одновременно прокурорша она наша, которая заранее знает кому здесь быть и даже кому здесь жить, а кому из нас не стоит в эти края и хаживать или, чтобы еще и захаживать.

И вот, после таких рассуждений о самой здешней Камчатской природе всей и о его Тополевке килпалинской теперь, именно она сосредоточила на себе мой взгляд та полунагая от природы своей в девичестве своём прекрасная «Даная» (1636-1647). А у художника, почти одиннадцать лет ушло у творца напряженного труда художника, а ныне картина бережно хранится в Эрмитаже в Санкт-Петербурге и она нисколько, не похожа на своих других предшественников, и название её стало известно только из описи имущества художника, сделанной кем-то в далеком 1656 году и вот здесь, и, соединяется само моё Время и его художника особое и только его личное Пространство, когда мы узнаем новые его творения, когда видим его особый одиннадцатилетний взгляд на его действительность, так как не будучи, влюбленным лично я бы не писал ту картину как он ровно одиннадцать лет каждодневно трудясь над ней.

– Я бы её тоже такую же картину сам сваял, – так думал я в молодости своей.

– А такой ли талантливый и такой ли неповторимый художник именно я? – вопрошаю уже сегодня я в 2016 году буквально по прошествии шестидесяти с небольшим лет после рождения своего и на склоне лет себя я пытаю так.

– И думаю я, обретя и опыт, и даже, некое знание своё о жизни нашей, что главное её отличие, о чём пишут всё, знающие искусствоведы – это отсутствие того золотого царского ливня, поэтому в течении ХIХ и первой половине ХХ веков те просвещенные искусствоведы они все вели жаркий спор: действительно ли Рембрандт изобразил свою «Данаю» или это персонаж, например Вирсавия, жена полковника Урия, ожидающая царя Давида, или может быть даже это Венера, встречающая другого небожителя – Марса? Другие же предполагали, что Рембрандт запечатлел Мессалину – жену римского императора Клавдия, известную своим распутством и даже, не женскою её жестокостью.

– И это всё, в женском теле и в женском облике? – спрашиваю я, вспоминая свои размышления о зле в самом человеке еще того, далекого от меня неоплатониста Платони.

Правда, именно такие трактовки входили в прямое противоречие со всеми тогдашними символами, изображенными художником на этой своей уникальной по замыслу и по самому средневековому символизму картине, где самого зла было столько (?!), но этому, как бы и не придавали первоначально особого значения, уже затем по прошествии многих лет, засматриваясь не на её золотые околицы, а как бы сосредоточившись на самом главном в её центре, где мы, видим человека, где мы видим эту женщину и мы видим прекрасную женщину не так давно, обласканную, а все остальное мы можем теперь сами домыслить даже недалеко, отойдя от той картины. Именно мы видим женщину обласканную и снисхождением с небес самого Бога и Божества, и, понятно еще и в облике мужчины, а как же иначе, щедрого на то злато всемогущего Зевса.