Чёрный квадрат с махоньким просветом

– Мужик волосат, могуч и вонюч, – ощерив рот, издевался над ним Лёнька Афонин.

– Как в этой чёртовой жизни своё место найти? – терзался бомж. – Квартиры нет, еду в мусорках ищу.

Он решил, что существует единственный выход в его положении – что-нибудь украсть и по мелкому сесть в тюрьму. Пусть ненадолго, хотя бы на зиму. В тюрьме хоть кормят. Вырвал у женщины сумку, но не побежал, а не смеша пошёл, чтоб успела женщина догнать. Она и догнала.

– Ты чо, лешак тебя дери, чужую сумку взял? – кричала она.

– Это моя, – стал доказывать бомж, не выпуская сумку. Женщина принялась дубасить его по спине.

– Отдай, моя.

– Нет, моя, – настаивал бомж.

Подошёл полицейский.

Удивил Антона олигарх, сказавший однажды:

– Жалко мне их. Бессмысленное существование. У Горького есть в легенде о Марко такие слова:

«А вы на земле проживёте,

Как черви слепые живут.

Ни сказок о вас не расскажут,

Ни песен о вас не споют».

Антону хотелось, чтобы мать выслала свою фотографию, а ещё сходила к Светке Выдриной и попросила её фотку для него. Но не удалось попасть Тосе на свиданку. После суда выдернули Антона на этап и попал он в колонию.

Раскаяние и вина по-прежнему обуревали его и он в письме матери каялся в том, как виноват перед ней:

«Мамочка, дорогая, здравствуй. Хочу попросить у тебя прощения за все страдания, которые я тебе принёс. Смогу ли я когда-нибудь искупить свою вину перед тобой? Только я виноват в том, что так всё вышло. И что суд решил не в мою пользу. А у меня нервы сдали. Не смог взять себя в руки и сказать хоть что-нибудь в своё оправдание».

Адвокат заявила на суде:

– Я считаю, что вина Антона Зимина не доказана. Как минимум необходимо доследование, а пока подследственный должен находиться на свободе.

Но судья объявила:

– На основании 166-й статьи за участие в угоне автомашины полтора года лишения свободы.

Ход конём

Перебросили Антона из крутогорского СИЗО в колонию. Предстояло в глухом городке за колючей проволокой прожить полтора года. Пора унылая. Ноябрь. Первый снег. И одиноко, и грустно.

Выдали валенки и бушлаты. Казённая забота обрадовала.

Антон решил прежде всего ознакомиться, что имеется в колонии для культурного времяпровождения. Бараки и дома обнесены прочным непреодолимым бетонным забором с кудряшками колючей проволоки по верху. Как в СИЗО. Но тут ещё вдоль забора полоса-запретка, на которой обозначится любой след и летом, и зимой. Летом землю заботливо граблями рыхлят, а зимой иная забота – чтобы снежок всегда был пушистенький и свеженький. Ворона прогуляется и то заметно.

Зашёл Антон в санчасть. Там тихо и сонно. Разбудил скрипом половиц не сильно гостеприимного фельдшера. Этот очкарик, сдвинув диоптрийные окуляры по носу вверх, сразу огорошил вопросом:

– Ты чего пришёл?

– Можно несколько слов?

Фельдшер подправил пальцем окуляры на носу и разрешил:

– Можно три: иди отсюда на хрен.

– А если я больной, – опешил Антон, обидевшись.

– Вижу какой ты больной. Ничего тебе тут не отколется в смысле наркоты. Лекарств мало. Я советую мужикам добывать пантокрин из собственных рогов, у кого они выросли, пока сидят вдали от своих жён.

Санчасть Антона не заинтересовала, а вызвала неприязнь. Действительно, здоровому человеку там нечего делать.

– Понятно, – сказал он на прощание фельдшеру и заглянул в клуб. Тут ему обрадовался пузатенький подвижный зав клубом, у которого голова была украшена пожарно-красной шевелюрой.

– Новенький? – полюбопытствовал тот.

– Ага.

– Поёшь, пляшешь, декламируешь? – высыпал клубарь ворох вопросов.

– Ни то, ни другое, ни третье. Немного рисую, – остудил клубаря ответом Антон.

– Клёво, что рисуешь. Афишу закажу, – пообещал завклуб. – А если много намалевал, выставку можно зафугасить. А за что сел-то? Небось, лохматый сейф вскрыл у какой-нибудь недотроги?

– Не, не. Не знаю за что, – поторопился убраться Антон из клуба.