Черный легион

— Однажды вечером я разговорился с сержантом из комендантского взвода, и тот рассказал, что только недавно троих офицеров, выбравшихся из окружения без бойцов, расстреляли перед строем как оставивших свои позиции без приказа. А какой там, к черту, мог быть приказ, сам посуди? Откуда и от кого? Если и приказывать уже было некому?

— Считай, что посочувствовал.

— После разговора с этим сержантом я окончательно понял: все работает против меня. Даже твоя бумага — спасибо, лейтенант, — уже не спасла бы. В лучшем случае разжаловали бы до рядового и послали в штрафную роту. Если в мирное время, в тридцать седьмом — тридцать восьмом, коммунисты расстреляли тысячи офицеров и генералов своей армии, ты сам об этом знаешь, то что удержит их от того, чтобы пустить мне пулю в лоб во время войны?

— Расстреливали, допустим, врагов народа.

— Брось, лейтенант, каких врагов, какого народа? Сталин и вся его партийная свора боятся потерять власть. Половину, наиболее мыслящую половину общества, перестрелять или сгноить в Сибири, уцелевших превратить в бездумное стадо — вот и вся их большевистская политика. Уже получив приказ явиться на какую-то там «особую комиссию» из особистов, я ушел из палаточного лагеря в деревню, оттуда в лес. Сначала думал дождаться немцев, сколотить группу партизан и продолжать борьбу в тылу врага. Как в Гражданскую. Но потом решил, что этим я ничего не добьюсь: нужно делать выбор. И сделал: поставил на немцев.

— Хороший термин ты придумал для себя, старшой: «Поставил на немцев». Мы же не в рулетку играем. Мы — офицеры. «Поставить» — значит предать. Предать в любом случае. Даже если допустить, что при осуждении офицеров была допущена какая-то несправедливость.

— Просто ты, полковничий сынок, не ощутил всего этого на своей шкуре. Но не будем спорить. Ты спросил — я рассказываю. Так вот, сдался им, честно сообщил, как все было. Сказал, что хочу служить. Хочу видеть Россию свободной от большевиков-сталинистов. Для этого готов стать офицером немецкой армии.

— Лихо. Озадачил ты немцев.

— Честно скажу: сначала мне не доверяли. Но свели с такими же бывшими офицерами Красной армии, которые уже служат у них. Те долго беседовали со мной, и, видимо, убедили немцев. Какое-то время меня мурыжили в охранной роте, непонятно в каком звании и должности, что-то вроде вольнонаемного при штабе без права ношения оружия. Потом послали в ближнюю разведку за линию фронта.

— Ну, все же поверили?!

— Не будь стервой. Да, так вот, линии там, собственно, не было, так, обычный отступленческий кавардак. Вместе с тремя немцами послали. Все четверо — в советской форме. Походили, разведали. Вернулись все живы, здоровы. Летом еще дважды побывал в нашем тылу. Затем три месяца готовили в спецшколе в Белоруссии. Принимал участие в боях. Заметили, направили под Штутгарт, в Германию. В специальную школу, готовившую командный состав и инструкторов для других диверсионных школ.

— Солидно, — невозмутимо подбодрил его Беркут.

— Ну что тебе сказать? Только там я по-настоящему понял, что такое подготовка офицеров к войне. И не поверишь, тебя вспоминал: «Это как раз для Громова. Ему это по душе».

— Спасибо, что не забыл, — иронически ухмыльнулся Беркут.

— Трудно было, конечно. Неимоверно трудно. Тем не менее окончил школу в чине капитана. Щедро. Даже не ожидал. Думал, опять с лейтенанта. Оказывается, засчитали красноармейского старшого.

— Я не понял, Рашковский, ты вызвал меня для допроса или для исповеди?

— Не рой землю, лейтенант, — помрачнел Рашковский. — Не твоя звезда горит сейчас на небосклоне, не твоя. А привели тебя не для допроса. Сегодня еще не для допроса — для обычной беседы. Как офицер с офицером. Храбрым офицером, профессионалом.

36

«А ведь «профессионал» — это уже от Штубера, — понял Беркут. — Это его деление на профессионалов войны и дилетантов. У нас, в армии, да и вообще в стране, словцо сие не употребляли. По крайней мере относительно армии. «Кадровый», «военспец» — это да, звучало».

— Я помню, как ты сражался там, в «Беркуте». Рукопашную у моста. Знаю про то, как тебя замуровали живьем. И как потом, сколотив группу, отчаянно партизанил. «Группа Беркута» — так она и проходит по всем немецким документам о партизанском движении в этих краях.

— Многое отдал бы за право полистать донесения немецких офицеров по поводу стычек с моей группой.

— Перейдешь на службу, может, и позволят. Меня во всяком случае знакомили.

— Гауптштурмфюрер Штубер старался?

— И Штубер тоже. Этот беседовал чаще других. Он-то и просил поговорить с тобой. Как видишь, я — в откровенную.

— Ценю.

— Кстати, Штубер — единственный человек во всей армии фюрера, кто не желает твоей смерти. Можешь ты, наконец, понять это? Он не хочет терять такого офицера. Ты же знаешь, что ему нужны надежные люди. Говорят, очень скоро его должны перебрасывать куда-то на Запад. То ли во Францию, то ли в Югославию. Так вот, Штубер хотел бы, чтобы к тому времени ты уже был в его группе. Там у него полный интернационал.

— Все это я уже слышал, Рашковский. От самого Штубера.