Чёрный монах

Был десятый час вечера. Кучер Степан, дворник Михайло, кучеров внук Алешка, приехавший погостить к деду из деревни, и Никандр, семидесятилетний старик, приходивший каждый вечер во двор продавать селедки, сидели вокруг фонаря в большом каретном сарае и играли в короли. В открытую настежь дверь виден был весь двор, большой дом, где жили господа, видны были ворота, погреба, дворницкая. Все было покрыто ночными потемками, и только четыре окна одного из флигелей, занятых жильцами, были ярко освещены. Тени колясок и саней с приподнятыми вверх оглоблями тянулись от стен к дверям, перекрещивались с тенями, падавшими от фонаря и игроков, дрожали… За тонкой перегородкой, отделявшей сарай от конюшни, были лошади. Пахло сеном, да от старого Никандра шел неприятный селедочный запах.

В короли вышел дворник; он принял позу, какая, по его мнению, подобает королю, и громко высморкался в красный клетчатый платок.

– Теперь кому хочу, тому голову срублю, – сказал он.

Алешка, мальчик лет восьми, с белобрысой, давно не стриженной головой, у которого до короля не хватало только двух взяток, сердито и с завистью поглядел на дворника. Он надулся и нахмурился.

– Я, дед, под тебя буду ходить, – сказал он, задумываясь над картами. – Я знаю, у тебя дамка бубней.

– Ну, ну, дурачок, будет тебе думать! Ходи!

Алешка несмело пошел с бубнового валета. В это время со двора послышался звонок.

– А, чтоб тебя… – проворчал дворник, поднимаясь. – Иди, король, ворота отворять.

Когда он немного погодя вернулся, Алешка был уже принцем, селедочник – солдатом, а кучер – мужиком.

– Дело выходит дрянь, – сказал дворник, опять усаживаясь за карты. – Сейчас докторов выпустил. Не вытащили.

– Где им! Почитай, только мозги расковыряли. Ежели пуля в голову попала, то уж какие там доктора…

– Без памяти лежит, – продолжал дворник. – Должно, помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то за ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор… Только что приехали. Вою этого, плачу – не приведи бог! Сказывают, один сын… Горе!

Все, кроме Алешки, погруженного в игру, оглянулись на ярко освещенные окна флигеля.

– Завтра велено в участок, – сказал дворник. – Допрос будет… А я что знаю? Нешто я видел? Зовет меня нынче утром, подает письмо и говорит: «Опусти, говорит, в почтовый ящик». А у самого глаза заплаканы. Жены и детей дома не было, гулять пошли… Пока, значит, я ходил с письмом, он и выпалил из левольвера себе в висок. Прихожу, а уж его кухарка на весь двор голосит.

– Великий грех, – проговорил сиплым голосом селедочник и покрутил головой. – Великий грех!

– От большой науки, – сказал дворник, подбирая взятку. – Ум за разум зашел. Бывало, по ночам сидит и все бумаги пишет… Ходи, мужик!.. А хороший был барин. Из себя белый, чернявый, высокий!.. Порядочный был жилец.

– Будто всему тут причина женский пол, – сказал кучер, хлопая козырной девяткой по бубновому королю. – Будто чужую жену полюбил, а своя опостылела. Бывает.

– Король бунтуется! – сказал дворник.

В это время со двора опять послышался звонок. Взбунтовавшийся король досадливо сплюнул и вышел. В окнах флигеля замелькали тени, похожие на танцующие пары. Раздались во дворе встревоженные голоса, торопливые шаги.

– Должно, опять доктора пришли, – сказал кучер. – Забегается наш Михайло…

Странный воющий голос прозвучал на мгновение в воздухе. Алешка испуганно поглядел на своего деда, кучера, потом на окна и сказал:

– Вчерась около ворот он меня по голове погладил. Ты, говорит, мальчик, из какого уезда? Дед, кто это выл сейчас?

Дед ничего не ответил и поправил огонь в фонаре.

– Пропал человек, – сказал он немного погодя и зевнул. – И он пропал, и детки его пропали. Теперь детям на всю жизнь срам.

Дворник вернулся и сел около фонаря.

– Помер! – сказал он. – Послали за старухами в богадельню.

– Царство небесное, вечный покой! – прошептал кучер и перекрестился.

Глядя на него, Алешка тоже перекрестился.

– Нельзя таких поминать, – сказал селедочник.

– Отчего?

– Грех.

– Это верно, – согласился дворник. – Теперь его душа прямо в ад, к нечистому…

– Грех, – повторил селедочник. – Таких ни хоронить, ни отпевать, а все равно как падаль, без всякого внимания.

Старик надел картуз и встал.