Черный обелиск

— Бетховен, — кратко заявляет он и опять жужжит, как одинокая музыкальная пчела.

Но вдруг нам чудится, что издали ему аккомпанируют эоловы арфы. Мы прислушиваемся. Это похоже на чудо, но ангелы действительно как будто подпевают ему. Ангелы поют первым и вторым тенором и двумя басами. Голоса ласково льются и зачаровывают Бодо; чем дальше мы идем, тем они становятся громче, а огибая церковь, мы уже различаем, что именно поют эти бесплотные летящие голоса: «О святая ночь, пролей…» На ближайшем углу нам становится ясно, откуда они доносятся: оказывается — из участка, где арестованные товарищи Бодо храбро продолжают петь, ничего не страшась. Бодо, как дирижер, входит в их толпу, точно это самая обыкновенная вещь на свете, и пение продолжается:

«Пилигриму дай покой…»

— Господин Кроль, что же это? — озадаченно спрашивает начальник охраны.

— Сила музыки, — отвечает Георг. — Прощальная серенада человеку, который уходит в широкий мир. Совершенно безобидное дело, и его следует поощрять.

— И все?

— И все.

— Но это же нарушение тишины и порядка, — замечает один из полицейских.

— А если бы они пели «Германия, Германия превыше всего»? Вы бы тоже сказали, что это нарушение тишины и порядка?

— Ну, то другое дело!

— Когда человек поет, он не крадет, не убивает и не пытается свергнуть правительство, — обращается Георг к начальнику. — Вы что же, хотите весь хор засадить, потому что он всего этого не делает?

— Гоните их в шею! — шипит начальник. — Только пусть ведут себя тихо.

— Они будут вести себя тихо. А скажите, вы не пруссак?

— Франконец.

— Я так и думал, — говорит Георг.

x x x

Мы стоим на вокзале.

Ветрено, перрон пуст, нет никого, кроме нас.

— Ты приедешь ко мне в гости, Георг, — говорю я. — Я все сделаю, чтобы познакомиться с женщинами твоих грез. Двух-трех я тебе непременно приготовлю к тому времени, когда ты приедешь.

— Я приеду.

Но я знаю, что он не приедет.

— Ну хотя бы твой смокинг, он тебя обязывает, — продолжаю я. — Где ты здесь можешь его надеть?

— Это верно.

Поезд прокалывает темноту двумя огненными глазами.

— Держи знамя высоко, Георг! Ты же знаешь — мы бессмертны.

— Верно. А ты не падай духом. Тебя так часто спасали, что ты просто обязан пробиться.

— Ясно, — отвечаю я. — Хотя бы ради тех, кто не был спасен. Хотя бы ради Валентина.

— Чепуха. Просто потому, что ты живешь.

Поезд с грохотом врывается под своды вокзала, как будто его ждут, по крайней мере, пятьсот пассажиров. Но жду один я. Нахожу место в купе и сажусь. Пахнет сном и людьми. Я открываю в коридоре окно и высовываюсь наружу.

— Если от чего-нибудь отказываешься, то не надо это терять совсем, — говорит Георг. — Так поступают только идиоты.

— Кто говорит о потере? — отвечаю я. Поезд трогается. — Ведь мы в конце все теряем, и мы можем себе позволить до этого побеждать, как делают пятнистые лесные обезьяны.

— Разве они всегда побеждают?

— Да, оттого что понятия не имеют о победе.

Колеса поезда уже катятся. Я ощущаю руку Георга. Она такая маленькая и мягкая, а во время драки возле уборной была изранена и еще не зажила. Поезд ускоряет ход, Георг остается, он вдруг кажется старше и бледнее, чем я думал, мне видна уже только его бледная голова, а потом не остается ничего, кроме неба и летящего мрака.

Я возвращаюсь в купе. В одном углу посапывает пассажир в очках; в другом — лесничий; в третьем храпит какой-то усатый толстяк; в четвертом, захлебываясь, выводит рулады женщина в сбившейся набок шляпке.

Я ощущаю мучительный голод печали и открываю чемодан, который положил на сетку. Фрау Кроль щедро снабдила меня бутербродами, их хватит до самого Берлина. Я стараюсь найти их, но не нахожу и снимаю чемодан. Женщина в сбившейся набок шляпке просыпается, бросает на меня злобный взгляд и тут же продолжает свои вызывающие рулады. Теперь я понимаю, почему сразу не нашел бутерброды: на них лежит смокинг Георга. Вероятно, он положил его в мой чемодан, когда я продавал обелиск. Я смотрю некоторое время на черное сукно, потом принимаюсь за бутерброды. Это вкусные, первоклассные бутерброды. Все пассажиры на миг просыпаются от запаха хлеба и роскошной ливерной колбасы. Но мне наплевать, я продолжаю есть. Потом откидываюсь на спинку сиденья и смотрю в темноту, где время от времени пролетают огни, думаю о Георге и о смокинге, затем об Изабелле, Германе Лотце, обелиске, на который мочились, а он в конце концов спас фирму, затем уже ни о чем.

XXVI