Черный обелиск

— Мало ли где, — отвечаю я и вспоминаю, что ведь и Изабелла обычно задает мне тот же вопрос. — Я думал, ты сошлась с Эдуардом.

— Разве это причина, чтобы не встречаться?

— А разве нет?

— Конечно, нет, глупыш, — отвечает Герда. — Это совсем разные вещи.

— Но мне так слишком трудно, — отвечаю я. Герда молчит. Она потягивается и делает глоток пива. Я окидываю взглядом комнату.

— А здесь очень хорошо, — говорю я. — Точно мы на верхнем этаже какого-нибудь ресторана у южного моря. И ты смугла, словно туземка.

— А ты белый торговец стеклянными бусами, нитками, Библией и водкой?

— Ведь верно, — отвечаю я удивленный. — Именно так я себе все это представлял в мечтах, когда мне было шестнадцать.

— Позднее — уже нет?

— Позднее — уже нет.

Я лежу рядом с ней, не двигаясь, успокоенный. За окнами, между коньками крыш, синеет вечереющий воздух. Я ни о чем не думаю, ничего не хочу, остерегаюсь задавать вопросы. Молчит умиротворенное тело, жизнь проста, время остановилось, веет близостью какого-то божества, и мы пьем холодное душистое пиво.

Герда отдает мне пустой стакан.

— Как ты думаешь, получит Рене свою шубку? — задумчиво спрашивает она.

— Отчего же нет? Вилли ведь теперь биллионер.

— Надо было спросить, какую именно ей хочется. Вероятно, ондатровую или бобровую.

— А может быть, лисью, — равнодушно отвечаю я, — или леопардовую.

— Леопардовая для зимы слишком тонка, котик старит. А серебристая лиса толстит. Конечно, мечта — это норка.

— Вот как?

— Да. И потом, норка — на всю жизнь. Но стоит безумно дорого. Невероятно дорого.

Я ставлю свою бутылку на пол. Разговор принимает несколько тягостный оборот.

— Все это для меня недоступно. Я даже не могу купить воротник из кролика.

— Ты? — удивленно замечает Герда. — Кто же говорит о тебе?

— Я сам. Каждый хоть сколько-нибудь чуткий мужчина в нашей ситуации должен отнести такой разговор и к себе. А в такое время, как сейчас, я довольно чуток к требованиям жизни.

Герда смеется:

— В самом деле, малыш? Но я действительно имела в виду не тебя.

— А кого же?

— Эдуарда. Кого же еще?

Я поднимаюсь.

— Ты думаешь о том, как бы заставить Эдуарда подарить тебе меховую шубку?

— Ну, конечно, глупыш. Только бы мне удалось довести его до этого! Но, может быть, если Рене получит… Мужчины — они ведь знаешь какие…

— И ты мне это рассказываешь сейчас, когда мы еще вместе лежим в постели!

— Почему бы и нет? Мне в такие минуты приходят особенно удачные мысли.

Я молчу. Я растерялся. Герда повертывает ко мне голову.

— Ты что, обиделся?

— Я по меньшей мере смущен.

— Почему? Ты должен был бы обидеться, если бы я от тебя потребовала шубку!

— А мне прикажешь гордиться, что ты хочешь ее получить от Эдуарда?

— Конечно! Это же показывает, что ты не ухажер.

— Я в данном случае не понимаю этого выражения. Что такое, по-твоему, ухажер?

— Ну, человек с деньгами, который может помочь. Например, Эдуард.

— А Вилли тоже ухажер?

Герда смеется:

— Отчасти. Для Рене.

Я молчу и чувствую себя довольно глупо.

— Разве я не права? — спрашивает Герда.

— Права? При чем тут правота?

Герда снова смеется.

— Боюсь, что у тебя действительно есть заскоки. Какое ты еще дитя.

— В этих вопросах я очень хотел бы им остаться. Иначе…

— Иначе? — повторяет Герда.

— Иначе… — я размышляю. Мне не совсем ясна моя мысль, но я пытаюсь все же выразить ее. — Иначе я бы казался себе чуть не сутенером.

Герда смеется очень звонко:

— Ну, тут тебе еще многого недостает, малыш!

— Надеюсь, что так и останется.

Герда повертывается ко мне лицом. Запотевший стакан с пивом стоит у нее на груди. Она придерживает его рукой и наслаждается тем, как он холодит тело.

— Бедный мой малыш, — говорит она, все еще смеясь, но с какой-то горькой, почти материнской жалостью. — Как часто тебя еще будут обманывать?

Черт, думаю я, куда делся покой и мир тропического острова? Мне вдруг кажется, что я голый, вокруг меня обезьяны и они забрасывают меня колючими кактусами. Кому приятно слышать, что его ждет судьба рогоносца?

— Это мы еще посмотрим!

— Ты думаешь, так просто быть сутенером?

— Не знаю. Но никакой особой чести в этом нет.

Герда смеется коротким шипящим смехом.

— Честь? — говорит она, прерывисто дыша. — Еще что? Мы же не в армии? Мы говорим о женщинах. А честь, бедный мой малыш, вещь очень скучная.

Она делает еще глоток пива. Я смотрю на ее стройную шею. Если она еще раз назовет меня бедным малышом, я, не говоря ни слова, вылью ей на голову мою бутылку пива и докажу, что тоже могу вести себя, как сутенер или, по крайней мере, так, как подобный тип должен, по моим представлениям, себя вести.

— Ну и разговорчик, — замечаю я. — Особенно сейчас.

Видимо, я обладаю скрытым юмором. Герда снова смеется.

— Разговор как разговор, — отвечает она. — Когда люди лежат рядом — все равно о чем говорить. Говоришь то, что приходит в голову. Или тут тоже есть свои правила, мой…

Я хватаю бутылку с пивом и жду, когда она договорит «бедный малыш», но Герда обладает шестым чувством — она делает глоток пива и смолкает.

— Не обязательно говорить о шубах, сутенерах и рогачах, — заявляю я. — Для таких минут есть и другие темы.