Черный обелиск

– «Потому»! – повторяю я. – Все дело в слове «потому». У нас теперь пять миллионов безработных, инфляция и мы побеждены именно потому, что до этого у нас было столь любимое вами национальное правительство! Потому, что это правительство, охваченное манией величия, затеяло войну! Потому, что оно эту войну проиграло! Вот мы и погрязли сейчас в дерьме! Потому, что правительство состояло из столь почитаемых вами марионеток в мундирах и тупиц! И не вернуть нам их нужно, чтобы исправить дело, а, наоборот, ни в коем случае не допускать их возвращения, потому что они опять втравят нас в войну и посадят в навоз. Вы и ваши единомышленники твердите: раньше нам жилось хорошо, сейчас живется плохо – значит, давай обратно старое правительство! А на самом деле нам плохо живется сейчас потому, что до этого у нас было старое правительство, – значит, надо его послать ко всем чертям! Понятно? Все дело в словечке «потому»! А ваши единомышленники охотно забывают об этом «потому»!

– Вздор! – рычит Генрих. – Слышите, вы, коммунист!

Георг разражается неистовым хохотом.

– Для Генриха коммунист каждый, кто не является крайним правым.

Генрих выпячивает грудь и собирается перейти в контратаку. Изображение кайзера на монете вдохнуло в него силу. Но в эту минуту входит Курт Бах.

– Господин Кроль, – обращается он к Генриху, – ангел должен стоять справа или слева от подписи «Здесь покоится жестянщик Кварц»?

– Что?

– Да ангел на скульптуре надгробия для Кварца?

– Конечно, справа, – отвечает Георг. – Ангелы всегда стоят справа.

Из пророка национализма Генрих опять превращается в торговца надгробными памятниками.

– Я иду с вами, – недовольно заявляет он и кладет золотую монету на стол.

Курт Бах видит ее и берет в руки.

– Вот были времена… – мечтательно начинает он.

– Значит, и для вас тоже, – замечает Георг. – Чем же они были столь примечательны для вас?

– Ну как же, это были времена свободного искусства! Хлеб стоил несколько пфеннигов, водка – пять, жизнь была полна идеалов, а если иметь в кармане несколько таких монет, то можно было съездить в прославленную страну Италию, не боясь, что, когда возвратишься, они уже ничего не будут стоить.

Бах целует орла на монете, кладет ее на стол и становится опять на десять лет старше. Они с Генрихом исчезают. Уходя, Генрих придает своему разжиревшему лицу выражение зловещей угрозы.

– Головы еще покатятся!

– Что он сказал? – удивленно спрашиваю я Георга. – Это же любимая фраза Вацека! Или эти два враждующих сородича побратались?

Георг задумчиво смотрит вслед Генриху.

– Может быть. Но тогда это опасно. И знаешь, что тут самое удручающее? В 1918 году Генрих был отчаянным противником войны. Но теперь он забыл начисто обо всем, что побудило его к этому, и война стала для него опять веселеньким и освежающим приключением. – Георг сует золотую монету в карман куртки. – Все, что пережито и прошло, становится приключением! До чего отвратительно! И чем страшнее все было, тем впоследствии представляется более заманчивым. Судить о том, что такое война, могли бы по-настоящему только мертвые: только они одни узнали все до конца. – Он смотрит на меня.

– Узнали? – повторяю я. – Нет, умерли.

– Таких и тех, кто этого не забывает, немного, – продолжает он. – Наша проклятая память – это решето. И она хочет выжить. А выжить можно, только обо всем забыв.

Георг надевает шляпу.

– Пойдем, – говорит он. – Посмотрим, воспоминания о каких временах вызовет у Эдуарда эта золотая птица?

* * *

– Изабелла? – удивленно восклицаю я.

Она сидит на террасе флигеля для неизлечимых. В ней нет ничего похожего на то вздрагивающее измученное создание, каким она была в последний раз. Глаза у нее ясные, лицо спокойное, и она никогда еще не казалась мне такой красивой, как сейчас, – может быть, потому, что уж очень она другая, не такая, как в прошлый раз.

После полудня шел дождь, и сад сверкает влагой и солнцем. Над городом плывут какие-то средневековые облака синего цвета без примеси, и целые ряды окон превратились в зеркальные галереи. Хотя теперь день, но все равно на ней вечернее платье из очень мягкой черной материи и золотые туфли. На правой руке – браслет в виде цепочки с изумрудами. Вероятно, один браслет стоит дороже всей нашей фирмы, включая склад надгробий, дома и доходы за ближайшие пять лет. До сих пор она ни разу этой цепочки не надевала; как видно, сегодня день драгоценностей, говорю я себе. Сначала золотой Вильгельм Второй, потом вот это! Но браслет не трогает меня.

– Ты слышишь их? – спрашивает Изабелла. – Они пили много и глубоко и теперь сыты, спокойны и довольны. И они жужжат, как миллионы пчел.

– Кто?

– Деревья и все эти кусты. Ты слышал, как они вчера кричали, когда стояла такая сушь?

– Разве они могут кричать?

– Конечно. Неужели ты не слышишь?

– Нет, – отвечаю я и смотрю на браслет, который словно искрится зелеными глазами. Изабелла смеется.

– Ах, Рудольф! Ты слышишь так мало! – говорит она с нежным укором. – Точно твои уши заросли густым кустарником. И потом ты так шумишь – потому ничего и не слышишь.

– Я шумлю? Каким образом?