Черный обелиск

Я выпрямляюсь. Вдруг стало тихо. Агрессоры бежали. Они утаскивают с собою своих раненых. Герман Лотц возвращается. Он, как центавр, догнал бегущего противника и наградил кого-то еще одной железной оплеухой. Наш урон не очень велик. У меня на голове шишка с добрую грушу и ощущение, что сломана рука. Но она не сломана. Кроме того, меня тошнит. Я слишком много выпил, чтобы боданье в живот могло доставить мне удовольствие. И снова меня мучит воспоминание о чем-то, чего я не могу вспомнить. Что же это все-таки?

– Если бы я мог глотнуть водки, – говорю я.

– И получишь ее, – отвечает Бодо Леддерхозе. – Только уйдем скорей отсюда, пока не явилась полиция.

В этот миг раздается звонкий шлепок. Удивленные, мы оборачиваемся. Лиза кого-то ударила.

– Пьяница проклятый! – спокойно говорит она. – Вот как ты заботишься о доме и о жене…

– Ты… – клокочущим голосом отвечает кто-то.

Лиза дает вторую оплеуху. И тут вдруг узел моих воспоминаний распутывается. Вацек! Вон он стоит и почему-то прижимает руки к заднице.

– И это мой супруг! – на весь рынок заявляет Лиза, ни к кому не обращаясь. – Приходится быть женой такого вот сокровища!

Вацек не отвечает. Кровь льется по его лицу. Прежняя рана на лбу, которую я нанес ему, снова открылась. Кроме того, и с волос его капает кровь.

– Это вы его так отделали? – вполголоса спрашиваю я Ризенфельда. – Портфелем?

Он кивает и внимательно разглядывает Вацека.

– Бывают же встречи, – говорим мы.

– А что у него с задницей, почему он держится за нее?

– Его ужалила оса, – поясняет Рене де ла Тур и вкалывает длинную шпильку в серебристо-голубую бархатную шапочку, сидящую на ее кудрях.

– Примите мое глубочайшее уважение! – Я отвешиваю ей поклон и подхожу к Вацеку. – Так, – говорю я, – теперь мне известно, кто боднул меня головой в живот! Это что же, благодарность за советы, как лучше наладить свою жизнь?

Вацек удивленно уставился на меня.

– Вы? Но я же вас не узнал! Господи!

– Он никогда никого не узнает, – саркастически заявляет Лиза.

Вацек представляет собой печальное зрелище. При этом я вижу, что он буквально последовал всем моим указаниям. Гриву свою он коротко подстриг – удар, нанесенный Ризенфельдом, оказался тем чувствительнее, – на нем даже новая белая рубашка, но в результате кровь на ней гораздо заметнее, чем была бы на цветной. Вот уж не везет так не везет!

– Пошли домой! Пьяница! Буян! – говорит Лиза и уходит. Вацек послушно плетется за ней. Они идут через рынок, одинокая пара. Никто не следует их примеру. Георг помогает Лотцу кое-как прикрепить к плечу протез.

– Пошли, – говорит Леддерхозе, – в моей пивной вы еще можете чего-нибудь глотнуть. Ведь мы – свои люди!

Сидим некоторое время с Бодо и членами его союза. Затем отправляемся домой. Подкрадывается серый рассвет. Мимо нас проходит мальчишка-газетчик. Ризенфельд делает ему знак и покупает газету. В ней крупными буквами напечатано:

«КОНЕЦ ИНФЛЯЦИИ!

ОДИН БИЛЛИОН – ОДНА МАРКА!»

– Что скажете?

– Ребята, я ведь, может быть, действительно уже банкрот, – заявляет Вилли. – Я еще спекулировал на понижении курса. – Он огорченно смотрит на свой серый костюм, потом на Рене. – Как нажился, так и прожился, но что такое деньги, верно?

– Деньги – вещь очень важная, – холодно отвечает Рене. – Особенно когда их нет!

Мы с Георгом идем по Мариенштрассе.

– Как странно, что Вацеку дали трепку именно я и Ризенфельд, – говорю я. – А не ты. Ведь было бы естественнее, если бы дрались друг с другом вы!

– Конечно, но это было бы более несправедливо.

– Несправедливо? – удивляюсь я.

– Ну, в более сложном смысле. Сейчас я слишком устал, чтобы объяснять. Мужчинам, которые уже полысели, не следовало бы драться. Им следовало бы философствовать.

– Тогда тебе предстоит очень одинокая жизнь. Кажется, в воздухе вообще запахло драками.

– Не думаю. Какой-то отвратительный карнавал кончился. Разве сейчас все не напоминает космический великий пост? Гигантский мыльный пузырь лопнул.

– И? – говорю я.

– И? – повторяет он.

– Кто-нибудь пустит новый мыльный пузырь, еще огромнее.

– Все может быть.

Мы стоим в саду. Серо-молочное утро как будто омывает кресты. Появляется невыспавшаяся младшая дочь Кнопфа. Она ждала нас.

– Отец сказал, что за двенадцать биллионов вы можете взять обратно его памятник.

– Скажите ему, что мы предлагаем восемь марок. Да и это только до полудня. Теперь деньги будут в обрез.

– Что такое? – спрашивает Кнопф из своей спальни – он подслушивал.

– Восемь марок, господин Кнопф. А после обеда только шесть. Курс падает. Кто бы подумал? Вместо того, чтобы подниматься!

– Пусть лучше памятник останется у меня навеки, мародеры проклятые! – хрипит Кнопф и захлопывает окно.

XXV

В старогерманской горнице «Валгаллы» верденбрюкский клуб поэтов дает мне прощальный вечер. Поэты встревожены, но притворяются растроганными. Хунгерман первый обращается ко мне:

– Ты знаешь мои стихи. Ты сам сказал, что они были для тебя одним из самых сильных поэтических переживаний. Сильнее, чем стихи Стефана Георге.