Черный обелиск

Но вдруг нам чудится, что издали ему аккомпанируют эоловы арфы. Мы прислушиваемся. Это похоже на чудо, но ангелы действительно как будто подпевают ему. Ангелы поют первым и вторым тенором и двумя басами. Голоса ласково льются и зачаровывают Бодо; чем дальше мы идем, тем они становятся громче, а огибая церковь, мы уже различаем, что именно поют эти бесплотные летящие голоса: «О святая ночь, пролей…» На ближайшем углу нам становится ясно, откуда они доносятся: оказывается – из участка, где арестованные товарищи Бодо храбро продолжают петь, ничего не страшась. Бодо, как дирижер, входит в их толпу, точно это самая обыкновенная вещь на свете, и пение продолжается:

«Пилигриму дай покой…»

– Господин Кроль, что же это? – озадаченно спрашивает начальник охраны.

– Сила музыки, – отвечает Георг. – Прощальная серенада человеку, который уходит в широкий мир. Совершенно безобидное дело, и его следует поощрять.

– И все?

– И все.

– Но это же нарушение тишины и порядка, – замечает один из полицейских.

– А если бы они пели «Германия, Германия превыше всего»? Вы бы тоже сказали, что это нарушение тишины и порядка?

– Ну, то другое дело!

– Когда человек поет, он не крадет, не убивает и не пытается свергнуть правительство, – обращается Георг к начальнику. – Вы что же, хотите весь хор засадить, потому что он всего этого не делает?

– Гоните их в шею! – шипит начальник. – Только пусть ведут себя тихо.

– Они будут вести себя тихо. А скажите, вы не пруссак?

– Франконец.

– Я так и думал, – говорит Георг.

* * *

Мы стоим на вокзале. Ветрено, перрон пуст, нет никого, кроме нас.

– Ты приедешь ко мне в гости, Георг, – говорю я. – Я все сделаю, чтобы познакомиться с женщинами твоих грез. Двух-трех я тебе непременно приготовлю к тому времени, когда ты приедешь.

– Я приеду.

Но я знаю, что он не приедет.

– Ну хотя бы твой смокинг, он тебя обязывает, – продолжаю я. – Где ты здесь можешь его надеть?

– Это верно.

Поезд прокалывает темноту двумя огненными глазами.

– Держи знамя высоко, Георг! Ты же знаешь – мы бессмертны.

– Верно. А ты не падай духом. Тебя так часто спасали, что ты просто обязан пробиться.

– Ясно, – отвечаю я. – Хотя бы ради тех, кто не был спасен. Хотя бы ради Валентина.

– Чепуха. Просто потому, что ты живешь. Поезд с грохотом врывается под своды вокзала, как будто его ждут, по крайней мере, пятьсот пассажиров. Но жду один я. Нахожу место в купе и сажусь. Пахнет сном и людьми. Я открываю в коридоре окно и высовываюсь наружу.

– Если от чего-нибудь отказываешься, то не надо это терять совсем, – говорит Георг. – Так поступают только идиоты.

– Кто говорит о потере? – отвечаю я. Поезд трогается. – Ведь мы в конце все теряем, и мы можем себе позволить до этого побеждать, как делают пятнистые лесные обезьяны.

– Разве они всегда побеждают?

– Да, оттого что понятия не имеют о победе. Колеса поезда уже катятся. Я ощущаю руку Георга. Она такая маленькая и мягкая, а во время драки возле уборной была изранена и еще не зажила. Поезд ускоряет ход, Георг остается, он вдруг кажется старше и бледнее, чем я думал, мне видна уже только его бледная голова, а потом не остается ничего, кроме неба и летящего мрака.

Я возвращаюсь в купе. В одном углу посапывает пассажир в очках; в другом – лесничий; в третьем храпит какой-то усатый толстяк; в четвертом, захлебываясь, выводит рулады женщина в сбившейся набок шляпке.

Я ощущаю мучительный голод печали и открываю чемодан, который положил на сетку. Фрау Кроль щедро снабдила меня бутербродами, их хватит до самого Берлина. Я стараюсь найти их, но не нахожу и снимаю чемодан. Женщина в сбившейся набок шляпке просыпается, бросает на меня злобный взгляд и тут же продолжает свои вызывающие рулады. Теперь я понимаю, почему сразу не нашел бутерброды: на них лежит смокинг Георга. Вероятно, он положил его в мой чемодан, когда я продавал обелиск. Я смотрю некоторое время на черное сукно, потом принимаюсь за бутерброды. Это вкусные, первоклассные бутерброды. Все пассажиры на миг просыпаются от запаха хлеба и роскошной ливерной колбасы. Но мне наплевать, я продолжаю есть. Потом откидываюсь на спинку сиденья и смотрю в темноту, где время от времени пролетают огни, думаю о Георге и о смокинге, затем об Изабелле, Германе Лотце, обелиске, на который мочились, а он в конце концов спас фирму, затем уже ни о чем.

XXVI

Я больше не видел ни одного из этих людей. У меня не раз появлялось, желание съездить в Верденбрюк, но всегда что-нибудь да задерживало, и я говорил себе, что еще успеется, но вдруг оказалось, что успеть уже нельзя. Германия погрузилась во мрак, я покинул ее, а когда вернулся – она лежала в развалинах. Георг Кроль умер. Вдова Конерсман продолжала свою шпионскую деятельность и выведала, что Георг находился в связи с Лизой; в 1933 году, десять лет спустя, она доложила об этом Вацеку, который был в то время штурмбаннфюрером. Вацек засадил Георга в концентрационный лагерь, хотя прошло уже пять лет с тех пор, как мясник развелся с Лизой. Несколько месяцев спустя Георг там и умер.