Черный Пеликан

Он надулся было, но через минуту оттаял и сказал доверительно: – «Знаете, Витус, не сочтите меня сумасшедшим, но это куда лучше, чем гулять одному, тем более, что я вовсе не ожидал встретить вас в этом дрянном магазинчике. Да и по правде, это все равно лучше – втроем я имею в виду – чем просто прогуливаться мужской парочкой. Надеюсь вы не обидитесь, я это без намеков и вообще от чистого сердца».

«Да нет, какие уж тут обиды, – произнес я, все еще несколько сбитый с толку. – И часто вы так?.. В такой компании?»

«Нет, не часто! – ответил Арчибальд с вызовом, и я понял, что он все еще смущен. – Совсем не часто и весьма даже редко, ибо, если проделывать часто, то все как один примут за сумасшедшего, а это мне вовсе ни к чему – сам про себя тогда не будешь знать, что и думать. Так что нет – редко, но иногда – да, не скрою, и, скажите, почему бы и нет? Ведь должна быть и мне награда – не все ж только им, которым всучиваешь чуть не насильно, а они чураются и недовольны потом. А у меня ведь и прав побольше – у меня вообще все права, если разобраться, что захочу, то и сделаю. Захочу – вообще сожгу или продырявлю вот сейчас камнем – но я не буду, не бойтесь. Я только беру иногда с собой, так веселее, а более – ничего, ни-ни, я ж к ним с нежностью и грустью, как можно причинить вред?.. Но, впрочем, речь не том, хотите смотреть – смотрите, а я пока что спущусь на одну минуту», – и он осторожно полез вниз, оставляя меня наедине с портретом.

Та, которую Арчибальд называл Софией, глядела прямо на меня, не смущаясь, будто распахивая во всю ширь створки ставен, за которыми жила стыдливая грация, и отдавая на сторонний суд непостоянство широкого лица с крупными, но правильными чертами. Портрет был реалистичен, как чуть размытое фото, но в тысячу раз шероховатее и теплее, мягкий фон создавал впечатление глубины – наверное ложное, как любое впечатление, которому слишком хочется верить – и в этой глубине будто не было ничего – только лицо, чуть приоткрытые губы, узкие и бледные, но оттого не менее чувственные, и глаза, полные упрямой решимости, за которой угадывалась всегдашняя готовность прощать. На самом деле, там были еще и посторонние предметы, и драпировки за спиной Софии, и ласковый бархат кресла, на подлокотнике которого она сидела, навалившись локтем на спинку, но глаза и губы завладевали вниманием, отодвигая прочь все остальное, и лишь потом наблюдатель отмечал с удивлением, что и вся комната выписана весьма тщательно, и кресло не висит в воздухе, а стоит, как следует, на пушистом ковре. Густые медно-рыжие волосы, волнами спадающие к плечам, довершали полноту ее очарования, наверное доступного не любому – кое-кто увидел бы в ней лишь женщину простых занятий и слишком явных желаний, намеренно закрывая глаза на внутреннюю силу, скрытую до поры, словно секрет, хранимый малочисленной кастой. Хотелось признаваться ей в чем-нибудь сокровенном, хотелось делиться порывами, идущими от души, с нею, не приемлющей неискренних слов, защитницей гонимых и не находящих места. Мы глядели друг на друга и понимали друг друга как никто, даже не удивляясь, что столкнулись внезапно в месте, о котором не слыхали раньше – рано или поздно это должно было случиться, так почему бы не сейчас и не здесь?..

«Насмотрелись?» – раздался голос у меня за спиной, и я вздрогнул от неожиданности, вновь, как и много раз до того, позабыв об окружающем, завороженный потоком нереального, хоть казалось уже давно пора было привыкнуть к силе воздействия арчибальдовских полотен. Сам Арчибальд сидел позади, сцепив руки на коленях – за шумом волн я не слышал, как он взобрался на скалу – и посвистывал неслышно, смешно выпятив губы. «Я мог бы смотреть целую вечность, – признался я с чувством, – эта женщина удивительна. Как, вы сказали, ее зовут – София? Расскажите про нее, у вас наверняка есть история в запасе».

«Про Софию нет историй, – буркнул Арчибальд. – София – это София, не нужно никаких фантазий. Она была со мной в моей молодости – то есть не со мной, но неподалеку, а со мной были другие женщины, и лучше бы их не было – почти, почти всех. Однако я не собираюсь рассказывать вам про молодость или про Софию, если на то пошло – вы слишком мимолетны в моей жизни и все равно не составите ясной картины. Нет толка, бестолк, бестолк…» – он дернул щекой и засвистел бессмысленно.

«Знаете, когда я гуляю с ней один – я имею в виду только я и ее портрет – мне очень хочется завязать разговор, но я сдерживаюсь и почти всегда справляюсь с собой, – вдруг снова обернулся он ко мне. – Потому что, знаете, разговаривать с портретом – это уже слишком… То есть, конечно, ничего в этом особенного нет, и чем портрет хуже любого остолопа – я не про вас, не обижайтесь – с которым приходится перемалывать давно изжеванное? Но признаюсь: я раб чужого мнения. Одна мысль, что прочие сочтут меня чудаком или, того хуже, помешанным – и я весь в испарине. Наверное, Немо вам уже разболтал… Он, между нами, вообще сплетник и гадкий червяк!»