Черный Пеликан

Теперь он говорил о возрастных порогах нильских аллигаторов, утверждая, что самые крупные из них живут до ста двадцати лет, но только в неволе, а в условиях естественного рациона не дотягивают и до девяноста. Немо время от времени замечал на это, что арчибальдовские данные устарели и годятся только для посетителей зоопарков, а Арнольд Остракер, напротив, подтверждал цифры, ссылаясь на ежегодный естественнонаучный альманах, да еще и ударился потом в нудное разъяснение разницы между аллигатором и куда более известным нильским крокодилом. Все втроем они были скучны до безобразия, и я хотел уже выкинуть какой-нибудь трюк – швырнуть вилкой в стену, позадираться к Арнольду или, скажем, неприлично пошутить – но тут Мария появилась в студии со столиком на колесах, на котором – и тут мне все стало ясно – на котором громоздились бутылки со сдержанно-классическими этикетками, и Арчибальд, прояснев лицом, захлопал в ладоши.

«Ура! – крикнул он громко. – Вот и долгожданный сюрприз! Прошу меня простить, я отнюдь не намеревался томить вас ожиданием, но что-то доставка запоздала – провинция, понимаете ли, глушь. Однако, подождать стоило – это двадцатилетний Макаллан, лучший скотч, который можно достать в наших местах…» – и он, схватив одну из бутылок, стал любовно рассматривать наклейку. Я конечно же испытал приступ дежа вю, вспомнив Гиббса и последний вечер в доме на берегу. Как и тогда, виски пришлось очень кстати – никто не стал отказываться, в том числе и Арнольд Остракер, который, налив себе полстакана, тут же и вытянул их одним богатырским глотком, так что я посмотрел на него с уважением – по-видимому, оба А прошли неплохую школу в совместно проведенной юности. Остальные, включая меня, тоже не теряли времени даром, отдавая Макаллану заслуженную дань, и обстановка за столом сразу же изменилась самым волшебным образом.

Арчибальд, впрочем, крепко держал инициативу в своих руках. «Я расскажу вам про Арнольда, – обращался он к нам с Немо, – про Арнольда, что есть художник в смысле именно этого слова, и к которому никак не прилепишь понятие поплоше, поскромнее и полукавее – живописец, например, или что там еще напридумывали для самооправданий. Я, помнится, уже рассказывал про него Немо в прошлом году, но прошлый год был давно, а Немо наверняка позабыл…» – Арчибальд небрежно глянул на доктора и отхлебнул из стакана. Немо поморщился, но ничего не сказал. «Так вот, – продолжал Арчибальд, – про Арнольда, да, но прежде необходимо затронуть общие вопросы, иначе значительная часть так и останется в тумане. Общий же вопрос собственно один, и мы зададим себе его сейчас – да, да, вот так: Что есть искусство? – не больше и не меньше, и, конечно, я не безмерно самонадеян, так что на всеобъемлемость не претендую, но хотел бы дать хоть иллюстрацию, желая, так сказать, очертить границы…» – он снова сделал глоток, и Немо тут же воспользовался паузой.

«Я могу тоже поделиться об искусстве, – начал он чуть сбивчиво. – С точки зрения теории двух точек…»

«Немо! – рявкнул Арчибальд. – Прошу вас, не перебивайте старших, – и доктор послушно смолк. – Пусть мы родились с вами в один год, но в искусстве я старше вас на целые века. Так вот, я продолжаю…»

Арчибальд говорил, а я потихоньку наблюдал за Арнольдом, в котором произошла заметная перемена. Не знаю, был ли тому причиной шотландский напиток, или Арчибальд стряхнул с него оцепенение своим красноречием, но господин Остракер, «художник, а не живописец», теперь явно был начеку и сидел, напрягшись неуловимо, хоть и оставаясь в той же позе, а в глазах у него я заметил следы тревоги сродни той самой тревоге, что являлась во взгляде Арчибальда всякий раз, когда он подводил меня к новому своему холсту.