Черный Пеликан

Бывает так, что, собирая по крохам, вдруг натыкаешься взглядом на целую россыпь и видишь в изумлении: вот она мозаика, вся здесь, если чего и недостает, то лишь незначительных деталей. Так и Юлиан, войдя в мою жизнь, сразу ошеломил полнотой картины. Будто все, что так отвращало меня от привычного мира сослуживцев и сверстников – их радостей и ссор, их семейных дрязг, их желаний и страхов – мира, где все они, думал я, бродят с завязанными глазами, натыкаясь на острые ветви, не понимая звуков, не отличая дня от ночи и не зная пути – будто все, что составляло их сущность, позволяло им притираться один к другому, сносить друг друга, огрызаясь то и дело, замалчивать отчаяние, если способны на отчаяние, радоваться успеху, если могут отважиться на успех – это и многое другое, что не перечислить, не вспомнить и не назвать, собралось в Юлиане, органично переплетясь, избрав его своим знаменосцем, наделив невиданной плавучестью и уверенностью в себе. Я оторопел вначале, наблюдая его умение нравиться всем, только потом разобрав, что это вовсе не от того, что глаза его развязаны – они не развязаны, нет, ничуть. Он так же плутал и натыкался, задевал других и огрызался в ответ, жизнь его не была безоблачной и отличалась не слишком от более-менее удачливой части прочих, но никто как он не был чужд сомнению, уверившись раз и навсегда, что настоящий мир именно таков, каким он, Юлиан, видит его, а значит – хорош и строен, правилен и незыблем.

Слепота слепотою, но, доведенная до абсурда, и она – нешуточная сила. Глядя на него, каждый обыватель должен был воспрянуть духом; он мог стать своим в любом кругу, пусть в его открытости мельтешило плохо скрытое двойное дно, никого однако не смущая. Да, я такой, но и все мы такие, будто говорил весь его облик, утверждал его напористый голос, всегда готовый неискренне стушеваться, что находило отклик во всех сердцах, заставляя прощать его подлости – ведь и сам он легко прощал, широко улыбаясь навстречу. Он был вовсе не глуп, но на редкость терпим к глупости других, что открывало многие замки не хуже заветного слова. Он знал свою силу и пользовался ею, от него так и веяло душевным здоровьем и осознанием правоты, притягивающим и друзей, и женщин. Он был на редкость целен, Юлиан, даже трудно было поверить – потом я поверил все же и возненавидел было его, но после окончательно прозрел и отрешился от эмоций, разглядев в нем объект приложения не чувств, но действий, движимых не азартом, а холодной решимостью, проникшись которой, уже не нужно бравировать ни отвагой, ни благородством – все равно других не убедишь, да я и не хочу казаться лучше. Тем более, что случай не тот, чтобы выносить на обозрение – ближайшему конфиденту и то не расскажешь, если допустить, что таковой имеется, а перед самим собой уж и вовсе нечего красоваться, да я и не хочу восторженных оценок, от них все равно не бывает пользы. А хочу я лишь одного – чтоб меня освободили от моей ноши, и жалею только, что нельзя перепоручить другому – я должен сделать это сам.

Каждый спросит: отчего такие крайности? Ответ прост: а где другой выход? И не стоит списывать на личную месть – все сложнее, я не дам сбить себя с толку. Ведь он, Юлиан, будучи везде, настолько примелькался настороженному взору, что поневоле превратился в символ, в главнейшее объяснение моего дискомфорта, от которого уже не отмахнуться. И взбаламученное сознание, принимая подсказку, соглашается: да, уберите это, и станет легче. Потому что, наверное, не может не стать.

Конечно и тут можно углядеть слабое место – ведь подвох был всегда, а Юлиан появился сравнительно недавно. В сердцевине подвоха, как в центре водоворота, сомнение и злополучные вопросы, но позвольте: пора тех вопросов давно прошла, а Юлиан – Юлиан остался. Пусть простит, что так вышло, быть может ему просто не повезло, но теперь уже не на что направить неистовость, кроме как на него. Он будто стал барьером, отделяющим меня от обычного мира, от доходчивых радостей и желаний, что непонятны лишь мне одному, барьером, не позволяющим сделать шаг туда, ко всем прочим, и сказать, улыбаясь приветливо: да, я с вами, я ваш! Им-то ведь не становится невмоготу от того, что действительность так убога, а что же я, может неправильно смотрю? Мне никто не подскажет и не объяснит – я знаю уже, вместо сострадания лишь тычки и тычки, но почему ж я никак не смирюсь и не признаю, что больше нечего ждать? Может оттого, что все насмешки звучат его голосом, и это дает мизерный шанс: а ну как без Юлиана все окажется по-другому, ну как что-то изменится неуловимо, нарушив шаткое равновесие, и мир станет чуть-чуть иным – лишь чуть-чуть, многого мне не надо.