Черный передел. Книга I

– Старая примета: до двадцати девушка спрашивает о парне: каков он собой? До двадцати пяти: где работает? А после тридцати: где он? Между прочим, она мой заместитель.

– Тоже мне сват нашелся, – беззлобно проворчал Русич, – сам-то «соломенный» муж. – Он отлично понимал: Булатов пришел не ради праздной болтовни, слишком занятой человек, поэтому ждал главного разговора.

– Недавно в «Крокодиле» вычитал стишок, – все на той же полушутливой ноте продолжал Булатов. – «Хорошо быть стариком, когда есть старуха». А у нас с тобой, Алешка, на горизонте одинокая старость. – Булатов тряхнул головой, как бы отгоняя грустные мысли, придвинул Русичу тарелку с блинчиками. – Ешь поактивнее. И по мере насыщения рассказывай, рассказывай. Мама Зина, узнав, что ты уехал на далекий шельф, сказала: «Отряд особого назначения действует, Алешка вошел в прорыв, он-то создаст плацдарм». А ты… выговорешником отделался или… Давай как на духу.

Русич отвернулся. Нужно было собраться с мыслями. Как-то получилось, что вся их «чумная семейка» волею судеб находилась на острие происходящих событий. Сама мама Зина, глава их семьи, сражалась в ударной армии. Булатов служил во флоте, на ракетном корабле прорыва. Ему, Русичу, тоже выпала доля служить в десантных частях. Потому и укоренилось в доме понятие: «Мы – отряд особого назначения». Пошла эта фраза с легкой руки мамы Зины, которая однажды сформулировала мысль так: «И на службе мы впереди шли. И теперь, на „гражданке“ миссия у нас особая – первыми входить в прорыв, вести за собой». До поры он не принимал всей этой игры всерьез, видел, что и бойцы «отряда особого назначения» не всегда в авангарде, но с некоторых пор увидел себя как бы со стороны – отстает от «отряда», спешит, задыхается, отступает от идеалов. Вот и теперь. Как рассказать брату о том, что произошло на шельфе? Правду сказать – сил не хватает.

– Налопался? – нетерпеливо спросил Булатов. – Еще один блинчик, и хорош. Сгораю от любопытства.

– Я, считай, сухим из воды выскочил, – против воли заговорил Русич, стараясь придать голосу беззаботную интонацию. – Правда, «строгача» приволок, не отказываюсь. Для коллекции сгодится.

– Кто же за смерть водолаза расплатился? – Булатов нервно забарабанил пальцами по столу Вид у него был заинтересованно-строгий, словно от сообщения с далекого шельфа что-то изменится в личной жизни председателя профкома старого завода.

– Слушай, Толя, а тебе-то какое, собственно, дело? Все еще за все прогрессивное человечество болеешь?

– Как учили! – резко оборвал Булатов. – Не тяни!

– Что ж, порадую, – грустно сказал Русич. – Конкретно за смерть парня не пострадал ни один человек. – Он невольно скривился, как от внезапно подступившей зубной боли. Ну не приучен был врать, а коль случалось говорить неправду, долго мучился, корил и презирал себя. Нечто похожее испытывал он и сейчас. Однако отступать было поздно, врать так врать, до победного конца. – Я представил копии докладных, адресованных дирекции «Пневматики», в них, помнишь, я тебе рассказывал, были мои претензии и требования по качеству.

Русич замолчал. Только теперь ощутил, какую крупную потерю понес он, отдав докладные Петру Кирычу. Что стоило его заявление, поданное директору месяц назад! В нем он написал буквально следующее: «В четвертый раз ставлю вас в известность, что в сборочных цехах корпуса насосов не покрываются антикоррозийной краской, несмотря на мои требования. Сборщики ссылаются на маломощность покрасочного отделения, но, как мне стало известно, вы приказали передать в распоряжение главного инженера Заречного комбината Разинкова большую партию дефицитной краски». И еще припомнилась издевательская резолюция Петра Кирыча на его заявлении: «Пневмонасос – не пушка, из него не стрелять».

– По глазам вижу, брешешь ты, Алексей, лихо! – Булатов словно ушат ледяной воды вылил на голову Русича. – Меня не проведешь. Что, освободили от работы? – Он встал, положил тяжелую руку на плечо названого брата. – Выкладывай начистоту. Слухи по городу ходят худые.

– Ты прав, Толя, – глухо выдавил помрачневший Русич, – но с работы пока не освободили… – Русич надолго замолчал, обдумывая, с какого конца начать исповедь, сильно он в ней нуждался.

– Начал ты, брат, теряться в толпе, сделался безлик, пуглив. Клюнул, видать, на позолоченный крючок.

– Ну хватит! Без тебя тошно, хотя… ты как в воду глядел проехал я голым пузом по острому крючку. Обидно до смерти. Всю жизнь тешил себя, мол, веду достойный образ жизни, а на поверку оказалось – ничтожество я, моллюск. Как теперь жить? – Фраза вырвалась из глубины души. Русич обхватил голову руками. – Самые черные мысли – у виска.

– Ох и дурак! – испугался за Алексея Булатов. – Как жить? Люди и не с такими синяками процветают, а ты… Или всерьез натворил чего? – заглянул он в глаза Русичу. – Выкладывай, легче станет. – Булатов обхватил брата за широкие плечи, резко встряхнул. – Ну, не молчи! Оскорбил кого? Ударил?