Чёрный полдень (СИ)

Серебряные, почти призрачные стебли вырастали из песка длинными пушистыми ветвями. Тени они бросали белые и пустые, кисти гнулись под неслышным ветром, и сперва от них был один только травянистый шелест, но потом он сделался голосами.

Ковыль говорил тысячей голосов, негромких, но набирающих силу. Ковыль пел, и от его песни стыла в жилах кровь.

— А теперь, — Юта раскинула руки, и ковыль взметнулся, — танцы!

-vi.

— Танцы под голоса первого имени! — торжественно объявила Юта.

И всё вокруг вдруг пришло в движение. Закружилось, побежало, завертелось цветастой воронкой. Люди вокруг — то есть, простите, не люди, — как будто каждый слышал свою музыку, но это совсем им не мешало. Вот один лунный ритмично подпрыгивает из приседа и выбрасывает вперёд ноги, обутые в яркие бирюзовые сапожки, вот томная женщина гипнотически вращает бёдрами и обнажает идеально круглую белую задницу, а вот пара крылатых желтоглазых фигур выплясывает в воздухе так, что от них летят искры.

Я невольно попятилась, хотя сегодняшняя роль предписывала совсем иное, — но не успела устыдиться. Меня обступили со всех сторон, а жеманный юноша слконился в глубоком поклоне:

— Окажете мне честь?

Он был меня ниже и танцевал плохо. Мы никак не могли совпасть в своём понимании ритма, а в попытках выпендриться он знатно оттоптал мне ноги. И всё равно я нашла в себе силы улыбаться и сказать кокетливо:

— Наверное, это забавно?

— Забавно? — удивился он и сбился с шага, наконец-то ступив мимо носков моих туфель.

— Забавно, — я тряхнула головой, и цветные знаки рассыпались среди синих цветов, — танцевать с чужой зверушкой!..

Юноша оказался велеречив. Он топтал мои ноги и убеждал многословно: он вовсе не имел в виду… не держал ни единой мысли… и ежели господин усмотрит оскорбление, то, во имя самого света…

— Ах, оставьте, — широко улыбнулась я.

Мне казалось, я переигрываю, но лунный смотрел на меня чистыми, незамутнёнными глазами.

— Мы с любимым доверяем друг другу, — важно сказала я и мстительно впечатала в него каблук. — Для меня нет никого, кроме него!

Юноша разулыбался, а потом вдруг расстроился:

— Когда-то у меня тоже была хме, — тоскливо сказал он.

— Я не хме, — возразила я.

Но он не слышал.

— Когда-то у меня была хме, — продолжал он, вдруг остановившись и сгорбившись. — Она была прекрасна, как сам лунный свет. Я выбрал её одну, я назвал Луне её имя, она стала моей. А потом полюбила другого, и теперь у неё есть свой хме.

Чужие любовные треугольники не поместились мне в голову, и я повторила вместо сочувствия:

— Я не хме.

Юноша смотрел сквозь меня. Музыка бежала дальше, танец торопился и кружил, а его глаза поблекли. Он всё бормотал что-то о своей единственной любви, и я поняла, что ничего больше от него не добьюсь.

Ковыль шептал, и его голоса складывались для меня в барабанную мелодию, отрывистую и будоражащую. Танцующие были стаей цветастых птиц, кружащих по огромному, но всё равно слишком тесному залу. Луна заглянула в одну из линз, и её свет разбился по дворцу — будто хрустальный графин разлетелся осколками.

Дезире всё ещё был внизу, у ковыля, рядом с Ютой, — я не могла понять выражения его лица из-за яркого блика на серебряной маске.

— Ревнуете? — мягко спросил грудной женский голос.

Я натянула на лицо улыбку:

— Ах, вовсе нет.

— Ваш свет взволнован, — сочувственно сказала лунная. Она оказалась неожиданно очень тонкой и маленькой, как птичка, а говорила глубоким голосом оперной дивы. — Я слышу в вашем потоке отблески волнения.

— Ничего такого, — фальшиво рассмеялась я. — Просто, вы знаете… дело в том, что я ему не хме.

— Конечно, — согласилась она. — У него не может быть хме.

— Да, — скорбно сказала я. — Но я так хотела бы, так хотела бы…

Танец кружился, объявили уже «голоса третьего имени», я запыхалась от дурных плясок, ковыль шептал всё громче, и десятку людей я повторила с затаённой тоской: я ведь не хме ему. Но если бы только была!.. Если бы, если бы!.. Если существует хоть единый шанс, что я могла бы стать ему хме, то…

— У Дезире никогда не было вкуса, — презрительно выплюнул важный усач, драпированный зелёным шёлком.

— Волосы у неё словно поток из…

— Зверушка!

— Его свет спутался. Должно быть, он растворится совсем скоро…

— Его свет искажённый.

Я бродила по залу, улыбалась и не не различала лиц, и всё твердила, как заведённая: я бы так хотела быть его хме. Может быть, есть хоть какой-нибудь способ?

Это придумала Става. Она пришла к этой мысли как-то сразу, когда перламутровое приглашение ещё лежало на моём столе, скользкое и мерзкое, как наполовину раздавленный жук.

— Я не знаю, чего чернокнижники хотят прямо сейчас, — неохотно объяснила она, барабаня пальцами по своему блокноту. — Там колдовские какие-то дела, очень мутные. Но я знаю точно, что просят у Бездны те, кто привыкли стоять в тени.

— Силы? — наивно спросила я.

А Става усмехнулась криво:

— Бессмертия.