Чёрный полдень (СИ)

Он был будто бы как некая… мистическая полиция, и заодно безжалостный суд? Ужасная участь, если подумать; неудивительно, что Дезире не хотел больше браться за меч и не жалел, что не помнил своего прошлого.

Но, как бы ни дрожало моё сердце, когда я думала о нём, я не могла не признать: пробуждение Усекновителя не обещало ничего хорошего.

«Боль или покой или» — так гласили золотые знаки на площадке при его статуе. Он стоял совсем один в мёртвой воде, пока не приходило время поднять сияющий меч и разрубить им мир.

Тогда приходила смерть. А рыцарь закрывал глаза, чтобы спать, пока его не позовут снова.

lii.

Никогда раньше мне не приходилось шить саванов.

У нас, в Марпери, хоронили по-простому, в большом отрезе ткани, и шить в нём было совсем нечего. Но оракул попросила чего-то значимого, красивого; оракул назначила это ценой.

Я долго выбирала лён: чтобы и небелёный, чистый, но при том гладкий и тонко сделанный, и из широкого рулона. Перещупала половину магазина, прислушиваясь каждый раз к тому, как ткань комкается в руках; потом передумала, когда продавщица уже раскатала, пыхтя, рулон и занесла над ним ножницы.

— Извините, — неловко улыбалась я, — всё-таки, наверное… вон тот. Он поуже, да… давайте четыре метра. Или нет, пусть даже четыре с половиной. И есть ли у вас здесь нитки?

— Какие вам?

— Не знаю…

Я снова улыбнулась и развела руками.

Хотя внутри меня тикало, с саваном я почему-то не торопилась. Всё как будто замерло, зависло в странном равновесии, словно мир подпрыгнул — и время остановилось раньше, чем он успел приземлиться. Я знала, что что-то зрело. Но всё, что я делала, потеряло почему-то значение.

Я даже склепы посещала не каждый день: уже в апреле я ездила в них не чаще трёх раз в неделю. Город взорвался листвой и ранними цветами, какими-то мелкими жёлтыми колокольчиками с заострёнными лепестками, — я нарвала их украдкой и сплела для Дезире новый венок.

Что-то во мне надеялось, что это сработает, как в прошлый раз. Я надену на него венок, а он чихнёт и засмеётся. Но голова стояла, чуть покосившись набок, всё такая же мраморная и мёртвая. Глаза в ней не горели.

Несколько дней я прикидывала так и эдак, как было бы хорошо заворачивать тело в отрез, и даже спросила в Храме, есть ли для этого какие-нибудь правила. Выстирала на руках лён и сушила, разложив на покрывале. Почти два часа потратила на то, чтобы прогладить ткань на узкой гладильной доске в хозкомнатке на этаже, ворочала её так и эдак, заработала синяк на затылке от неудачно повешенного шкафчика; только что выглаженное стремилось, упав на пол, помяться обратно и вымазаться в липкой пыли.

Обработала все края, сострочила на машинке с ручным колесом, которую купила с рук для мелкого рукоделия. Пальцы кололо почему-то, — не иглой, конечно, скорее неясным ощущением чего-то неизбежного; долго вымеряла стороны, чтобы убедиться, что всё получилось ровно. Тогда же, поддавшись неожиданному порыву, отварила лён в можжевеловой воде, провоняв всю комнату чем-то неуловимо кладбищенским.

А в книгах было — всё то же самое: крылатый рыцарь с сияющим мечом шагал по их страницам, безразлично перерезая звенящие нити человеческих жизней. То ли убивал он кого-то, то ли спасал этим кого-то другого; то ли были то преступники против законов мироздания, то ли приличные, уважаемые люди. Усекновитель не видел разницы между двоедушниками и колдунами, между молодыми и старыми, между виновными и теми, кто будто бы просто стоял рядом. Он просыпался, а затем поднимал меч.

Лет семьдесят назад, судя по монографии специалиста по международному праву, Усекновитель даже убил лунного. Законы друз не предполагают для этого наказания, потому что, как считается, дитя Луны невозможно убить. Да и наказывать было некого, потому что сразу после этого Усекновитель снова уснул.

В его случае это значило — исчез.

Май прошёлся над Огицем дождями. На моей улице выстрелил крупными почками конский каштан, заглянул робкой зеленью в окно, постучался в ставни. На бульваре зацвели чем-то жёлтым незнакомые кустарники, в пальто стало совсем жарко, и я, подглядев за горожанками, стала набрасывать на плечи свитер крупной вязки и прятаться под шляпой от непривычно яркого солнца. От реки всё ещё тянуло холодом, и над ней верещали мелкие черноголовые чайки; я полюбила сидеть на набережной, устроив рядом с собой на рукове свитера мраморную голову и глядя невидяще в какой-нибудь приключенческий роман.

В них всё было быстро, бодро, и судьбы мира решались одним ярким всплеском. От этого читать было трудно.

Или, может быть, от того, что мрамор под моей ладонью оставался холодным.

Плакаты так и щерились с остановок: оракул знает ответы. Кое-где их сорвали, кое-где дождь размыл краски в некрасивые грязные потёки. А где-то ещё легко читались узкие жирные буквы: принимает в Огице с Долгой Ночи и до первой весенней грозы.