Черный принц

Только теперь я, с новой переменой перспективы, вдруг увидел, что вихрящиеся белые хлопья – вовсе не лепестки, а кусочки бумаги. Ветер от промчавшейся машины отбросил один такой обрывок прямо к моим ногам, и я поднял его с асфальта. Это был кусок исписанного листа, и я разобрал на нем слово «любовь». Может быть, это странное действо и в самом деле носило какой-то религиозный характер? Я перешел улицу и приблизился к Джулиан сзади. Мне хотелось услышать, что она распевает, я бы не удивился, окажись это заклинанием на каком-нибудь неведомом языке. Она повторяла все время одно и то же, какое-то слово или фразу: «Вы скорбели»? «Оскорбили»? «Скарабеи»?

– А, Брэдли. Здравствуй.

Из-за того, что она училась не в Лондоне, а также из-за того, что прекратились наши ежевоскресные обеды, я не видел Джулиан по меньшей мере год, да и раньше мы встречались лишь изредка. Я заметил, что она повзрослела, лицо, по-прежнему слегка насупленное, приобрело чуть задумчивое выражение, какой-то намек на осмысленность. Цвет лица у нее был неважный, вернее, Арнольдова кожа у женщины выглядела несколько менее привлекательно. Косметику она никогда не употребляла. У нее были водянисто-голубые, а вовсе не крапчато-карие, как у матери, глаза и замкнутое, упрямое личико, совсем непохожее на широкое, с крупными чертами, слегка веснушчатое лицо Рейчел. Цвет густых волнистых волос не содержал и намека на рыжизну, они были темно-русыми и кое-где даже с каким-то отливом в зелень. Она и вблизи напоминала мальчика, высокого и угрюмо закусившего губу, которую он, может быть, только что порезал при первой попытке побриться. Угрюмость была мне по сердцу – терпеть не могу игривых, веселеньких девочек.

– Здравствуй, Джулиан. Что это ты делаешь?

– Ты был у папы?

– Да. – Я подумал: как удачно, что Джулиан не было дома.

– Слава богу. Я думала, вы поссорились.

– Что за глупости!

– Ты теперь совсем у нас не бываешь.

– Я бываю. Просто тебя не бывает дома.

– Это раньше. Я теперь прохожу учительскую практику в Лондоне. А что там было, когда ты уходил?

– Где? У вас дома? По-моему, ничего особенного.

– Они ругались, вот я и ушла. Теперь все спокойно?

– Да, конечно…

– Тебе не кажется, что они стали чаще ругаться?

– Н-нет, я… Ты такая нарядная, Джулиан. Настоящая модница.

– Я очень рада, что ты мне встретился, я как раз о тебе думала. Мне нужно у тебя кое-что спросить, понимаешь, я собираюсь писать…

– Джулиан, что ты здесь делаешь? Какие-то бумаги разбрасываешь…

– Колдую. Это – любовные письма.

– Любовные письма?

– От моего бывшего друга.

Я вспомнил, что Арнольд не без досады говорил о некоем «волосатом ухажере», если не ошибаюсь, студенте художественного училища.

– Стало быть, вы расстались?

– Да. Я разорвала их на мельчайшие кусочки. Теперь вот избавлюсь от них и буду свободна. Ну, эти, кажется, последние.

Она сняла висевшую на шее сумку, наподобие тех, в каких носят завтрак рабочие, и, вывернув наизнанку это хранилище четвертованных любовных посланий, вытряхнула на мостовую еще несколько белых лепестков. Ветер подхватил их, понес – и их не стало.

– Но ты что-то приговаривала или напевала. Это что, заклинание какое-нибудь?

– Я говорила: «Оскар Беллинг».

– Что?

– Так его звали. Видишь, я уже говорю в прошедшем времени! Все кончено!

– Это ты его оставила или?..

– Мне бы не хотелось говорить об этом… Брэдли, я должна спросить у тебя одну вещь.

За это время наступила ночь – синеватая тьма с золотыми проблесками фонарей, неуместно напомнившая мне старый темно-синий пиджак Фрэнсиса, топорщившийся рыжими обрезками волос Рейчел. Мы медленно шли по тротуару.

– Понимаешь, Брэдли, дело в том, что я решила писать книги.

У меня екнуло сердце.

– Чудесно.

– И я хочу, чтобы ты мне помог.

Трудно помочь человеку писать книги, вероятно, даже невозможно.

– Все дело в том, что я не хочу писать так, как мой папа. Я хочу писать, как ты.

Я почувствовал прилив нежности к этой девочке. Но ответить ей я мог только иронически: – Моя дорогая Джулиан, я для тебя неподходящий пример! Ведь я бьюсь, но почти ничего не добиваюсь.

– Вот именно! А папа пишет слишком много, ведь верно? Он никогда не работает над тем, что написал. Напишет и, чтобы «избавиться», скорее отдает печатать, он сам так говорит. И тут же принимается писать что-нибудь новое. Постоянная спешка, суета. По-моему, бессмысленно быть художником, если не добиваться совершенства.

Я подумал про себя, что слышу, вероятно, мнение незабвенного Оскара Беллинга.

– Тебе предстоит трудная, долгая дорога, Джулиан, если таковы твои взгляды.

– Это твои взгляды, и я восхищаюсь за это тобою, я всегда тобою восхищалась, Брэдли. Вопрос вот в чем: ты согласишься меня учить?

Сердце у меня снова екнуло.

– Как это учить, Джулиан?