Черный принц

– Шекспир здесь преобразует кризис своей личности в основную материю искусства. Он претворяет собственные навязчивые представления в общедоступную риторику, подвластную и языку младенца. Он разыгрывает перед нами очищение языка, но в то же время это шутка вроде фокуса, вроде большого каламбура, длинной, почти бессмысленной остроты. Шекспир кричит от боли, извивается, пляшет, хохочет и визжит – и нас заставляет хохотать и визжать – в нашем аду. Быть – значит представлять, играть. Мы – материал для бесчисленных персонажей искусства, и при этом мы – ничто. Единственное наше искупление в том, что речь – божественна. Какую роль стремится сыграть каждый актер? Гамлета.

– Я один раз тоже играла Гамлета, – сказала Джулиан. – Что?

– Я играла Гамлета, еще в школе, мне было шестнадцать лет.

Я сидел, положив обе ладони поверх закрытой книги. Теперь я поднял голову и внимательно посмотрел на Джулиан. Она улыбнулась. Я не ответил на ее улыбку, и тогда она хихикнула и залилась краской, одним согнутым пальцем отведя со лба прядь волос.

– Неважно получалось. Скажи, Брэдли, у меня от ног не пахнет?

– Пахнет. Но пахнет восхитительно.

– Я лучше надену сапоги. – Она стала, вытянув ногу, заталкивать ее обратно в лиловую оболочку. – Прости, я прервала тебя, продолжай, пожалуйста.

– Нет. Спектакль окончен.

– Ну, пожалуйста! Ты говорил такие дивные вещи, я, конечно, мало что понимаю. Жалко, что ты не позволил мне записывать. А можно, я сейчас запишу? – Она застегивала «молнии» на голенищах.

– Нет. То, что я говорил, не пригодится тебе на экзамене. Это премудрость для избранных. Если ты попробуешь сказать что-нибудь такое, непременно провалишься. Да ты и не понимаешь ничего. Это неважно. Тебе надо выучить несколько простых вещей. Я пришлю тебе кое-какие заметки и две-три книги. Я знаю вопросы, которые они задают, и знаю, за какие ответы ставят высшие баллы.

– Но я не хочу облегчать себе работу, я хочу делать все по-серьезному, и потом, если то, что ты говорил, – правда…

– В твоем возрасте нельзя бросаться этим словом.

– Но мне очень хочется понять. Я думала, Шекспир был деловой человек, интересовался деньгами…

– Конечно.

– Но как же он тогда…

– Давай выпьем чего-нибудь.

Я встал. Я вдруг почувствовал себя совершенно обессиленным, я был с головы до ног весь в поту, словно купался в теплой ртути. Я открыл окно и впустил вялую струю чуть более прохладного воздуха, загрязненного, пыльного, но все-таки донесшего из дальних парков полувыветрившиеся воспоминания о запахах цветов. Комнату наполнил слитный шум улицы – машин, людских голосов, неумолчный гул лондонской жизни. Я расстегнул рубашку до самого пояса и поскреб в седых завитках у себя на груди. Потом обернулся к Джулиан. И, подойдя к висячему шкафчику, вынул стаканы и графин с хересом.

– Итак, ты играла Гамлета, – сказал я, разливая вино. – Опиши свой костюм.

– Да ну, обычный костюм. Все Гамлеты ведь одеты одинаково, если только представление не в современных костюмах. Наше было не в современных.

– Сделай, что я тебя просил, пожалуйста.

– Что?

– Опиши свой костюм.

– Ну, я была в черных колготках, и черных бархатных туфлях с серебряными пряжками, и в такой хорошенькой черной курточке, сильно открытой, а под ней белая шелковая рубашка, и толстая золотая цепь на шее, и… Ты что, Брэдли?

– Ничего.

– По-моему, у меня был костюм, как у Джона Гилгуда на картинке.

– Кто он?

– Брэдли, это актер, который…

– Ты меня не поняла, дитя. Продолжай.

– Все. Мне очень нравилось играть. В особенности фехтование в конце.

– Пожалуй, закрою окно, – сказал я, – если ты не возражаешь.

Я закрыл окно, и лондонский гул сразу стал смутным, словно бы звучащим где-то в сознании, и мы оказались с глазу на глаз в замкнутом, вещном пространстве. Я смотрел на нее. Она задумалась, расчесывая длинными пальцами иззелена-золотистые слои своих волос, воображая себя Гамлетом со шпагой в руке.

– «Так на же, самозванец-душегуб!»

– Брэдли, ты просто читаешь мои мысли. Ну, пожалуйста, расскажи мне еще немного, ну вот что ты сейчас рассказывал. В двух словах, а?

– «Гамлет» – это пьеса a clef [23]

. Пьеса о ком-то, кого Шекспир любил.

– Но, Брэдли, ты этого не говорил, ты говорил…

– Довольно. Как поживают родители?

– Ну вот, ты опять меня дурачишь. Поживают обычно. Папа целыми днями в библиотеке – строчит, строчит, строчит. Мама сидит дома, переставляет мебель и понемножку киснет. Обидно, что она не получила образования. Она ведь такая способная.

– Этот снисходительный тон крайне неуместен, – сказал я. – Они не нуждаются в твоей жалости. Это замечательные люди, и он, и она, и у обоих есть своя настоящая личная жизнь.

– Прости. Это, наверно, прозвучало ужасно. Я, наверно, вообще ужасная. Я думаю, все молодые ужасны.

– «Во имя бога, бросьте ваш бальзам!» Не все.

– Прости, Брэдли. Но правда, приходил бы ты к родителям почаще, мне кажется, ты на них хорошо действуешь.

Мне было немного стыдно спрашивать ее об Арнольде и Рейчел, но я хотел удостовериться и удостоверился, что они не говорили ей обо мне ничего плохого.