Черный пролетарий

— Я тут чего вспомнил, — Воля Петрович достал из письменного стола папку в ладонь толщиною. — В тридцатом году у нас работала дознавательная группа из Новгорода. Опрашивали всех бывших тогда на крытке ухарей. Не только басурман, а весь контингент поголовно. Вопросы касались Орды и особливо ханской предвыборной кампании с посулами кандидатов. Вот, почитай. Спецчасть тогда протоколы набело переписывала, а черновики я не уничтожил. Сдал в архив на всякий случай. Тут оригиналы, — он двинул папку через стол. — Завтра дежурного за ними пришлю.

— Благодарю, — Щавель подумал, что начальник тюрьмы всеми силами старается удержать его в городе, до того неохота оставаться супротив образованного класса, имея лишь роту нерадивой стражи и огромную ответственность в виде Централа с беспокойными зэками. Случись новый бунт, непонятно будет, то ли кидать все силы против несогласных, то ли тюрьму охранять и самому в ней прятаться.

Портфель из кожи молодого бюрократа был снова извлечён на свет. Укладывая в его жадно распахнутые недра папку, Щавель решился.

— Смотри, какая толстая. Не осилю за сегодня. У меня ещё доклад не готов. Задержимся во Владимире на пару дней, заодно порядок на улицах укрепим. Надо, чтобы дурни после вечеринки в чувство пришли и тебе не понадобилось в Великий Муром за подмогой слать.

Посмеялись, вспоминая о косяке Семестрова. У Щавеля даже мелькнуло подозрение, что городничий был не так уж неправ. Со своей колокольни, конечно, но рассуждал он здраво: Великий Новгород далеко, Великий Муром близко. Местоположение решало. Чтобы у нового городничего не возникало соблазна, следовало немедля усилить гарнизон ещё одной ротой, набрав из дальних районов княжества, и к осени довести численность стражи хотя бы до батальона. Великая Русь была мирным соседом, но до того большим, что искушения от неё исходили также великие.

Зашагали через двор к больнице. Воля Петрович заметно повеселел.

— Ты, Воля, пока я здесь, закрой-ка вход посетителям в административный корпус. Мне новые ходоки нахрен не нужны, а они, чую, будут. Сейчас басурманская оппозиция в Политехническом университете спохватится и принесёт свои кляузы. На них надо будет как-то реагировать. Отмахнуться нельзя — поклёп возведут они знатный, умные же все, мать их за ногу. И потворствовать басурманам нельзя. Окажемся меж двух огней.

— Тогда мне принесут. Что с ними делать?

— А давай их сегодня ночью арестуем? — предложил Щавель. — Адреса басурман в доносах указаны. Дадим делу ход, не откладывая на завтра. Пусть владимирская профессура знает, что светлейший князь не позволит сбить Святую Русь с её особенного пути и что руки у Лучезавра длинные.

— Скор ты, — мотнул головою начальник тюрьмы. — Закрою их на общак, как ты велел. Пускай уркаганы уши погреют.

— Тогда нынче готовься принимать.

— Стражу подключать будем?

— Из дежурного взвода возьмём по одному для законности. Хватать и вязать у меня есть специально обученные люди. Ты будешь пытать и сторожить. Каждый займётся своим делом.

— Служу отечеству и князю! — ладонь хозяина взлетела к покрытой фуражкой голове. — У тебя, командир, не забалуешь.

— Напор и тактика, как говорит светлейший князь, напор и тактика.

Басурманский преподавательский состав был разменян на лёгкой ноге.

На вахте бдительный цирик тщательно разглядывал портрет в удостоверении Щавеля, сличал с предъявителем, выслуживался перед начальником. Воля Петрович ждал, не торопил, чтобы не размагничивать самим же налаженную дисциплину. Наконец цирик выдал стальной жетон, который полагалось сдать на выходе, а удостоверение спрятал в ячейку с номером, оставив в залог. Разблокировал турникет. Два самых главных лица во Владимире, один из которых был человеком, а другой живым имуществом, поднялись на больницу.

Камера Мотвила, где он обитал под присмотром знатного целителя Альберта Калужского, не запиралась. В ней пованивало, больной негромко тёр с лепилой, басовито, но слегка канючащим тоном. Действие опиумной настойки заканчивалось, а добавлять заботливый доктор не спешил.

— Чё как? — по-хозяйски зашёл в хату Воля Петрович, тюрьма делала его заметно кряжистее и как будто выше.

— Поели, — Альберт копошился у столика с пузырьками и тряпичными салфетками, прокипяченными в чистой воде. — В остальном не очень.

Действительно, оказавшись в стенах Централа, обожжённый шаман почувствовал себя хуже. Тут все были подавленными, и это сказалось.

— По поводу лекарственных средств, — поставил разговор в колею Щавель. — Излагай, о чём мы вчера говорили.

Воля Петрович обратился в слух. От его готовности сотрудничать зависело, как он возьмёт бразды правления городом в свои руки, останется ли доволен им светлейший князь и что напишет в своём докладе боярин.

— Мы тут посоветовались, — промямлил Альберт, отводя глаза. — Хорошо бы свежего нутряного сала на обожжённые места приложить. Такого, чтоб ещё не остыло.

— Тогда в нём жизнь есть, — слабым голосом поддержал Мотвил. — Самое лучшее, когда у источника живительного сала сердце бьётся.