Черный пролетарий

Молодой лучник переминался с ноги на ногу, проявляя нетерпение. Он был недоволен. Крайние меры, которым не учили в эльфийской школе, но при обряде инициации передавали от отца к сыну в каждой охотничьей семье, быстрого результата не дали. Надо было продолжать, потому что останавливаться не имело смысла.

Жёлудь полоснул по ладони ещё раз, крепко сжал кулак, открыл Щавелю рот и выпустил туда ручеёк крови.

— Ты чего творишь? — неодобрительно буркнул Карп.

— Я не отступлюсь, — жёстко ответил Жёлудь так, что у работорговца отпало желание спрашивать.

Карп только головой покачал, а Альберт Калужский очертил напротив сердца обережный круг и мысленно сплюнул. «Неисправимые дикари! — опечалился он. — Мог бы на тот свет проводить без каннибализма».

Щавель проглотил кровь. Щёки его порозовели.

Достойные мужи в гробовом молчании наблюдали, как жизнь возвращается к боярину.

«Такого не бывает, — растерялся доктор, шаблон целителя трещал по всем швам. — Это мнимое улучшение состояния. Оно ненадолго».

— Вернулся, батя, — улыбнулся Жёлудь.

Щавель смотрел на него, будто на самом деле возвратился из дальних странствий.

Окровавленные губы шевельнулись.

— Вези меня в лес, — явственно сказал старый лучник.

* * *

— Эльфийская кровь, — прошипел Мотвил. — А ты, предусмотрительный! Держишь при себе живой источник.

Жёлудь и Карп в сопровождении Князева отправились готовить телегу и десятку сопровождения. Напоследок Карп взглянул на Мотвила как на товар, обещавший нехилый профит, но внезапно уплывший из рук. В алчности своей возмечтал он и о втором возможном невольнике. Следуя за Волей Петровичем, знатный работорговец оценивающе пялился ему в загривок, прикидывая астрономический барыш, который мог бы слупить за него на рынке Великого Мурома. Карп не очень-то обрадовался исцелению Щавеля, из-за которого, как он теперь считал, понёс двойную недополученную прибыль. И хотя понятно было, что князь за убийство своего товарища снял бы голову с Воли Петровича, а не разжаловал и не продал, дабы не выболтал государственные секреты, Карп в мечтах желал прибрать к рукам списанное имущество и заколотить на торгах приличные бабки. Он был настоящим профессионалом.

Мотвил же в отсутствие Воли Петровича воспрял духом. Начальник тюрьмы своим присутствием давил восприимчивого к движениям тонкого мира, пусть и лишившегося зрения, шамана.

— Желаешь знать, отчего так получилось, боярин? Зелье, которым опоил тебя Князев, хорошо только для него самого. Он старый раб, а долгий срок службы в застенках превратил его в истинное порождение неволи. Ты же от веку был свободным, и что для Князева хорошо, для тебя погибель. Не держи на Князева зла, он не ведал, что творил. Он и сейчас мечется в потёмках безрассудного самоосуждения и готов покончить жизнь самоубийством, только бы избежать мук заточения, о которых знает лучше всех иных прочих.

По галёре простучали казённые прохоря. Лязгнула задвижка дальней хаты, донеслось неразборчивое «гыл-гыл, малява». Кормушка захлопнулась. Шаги приблизились. В камеру заглянула бесовская рожа баландёра.

— Положняковый обед брать будете?

Воля Петрович и впрямь был готов исполнить намеченное. Он вывел Карпа и Жёлудя из больницы, а по пути к административному корпусу узрел предвестие худших своих ожиданий. У входа в казарму дежурила тройка ратников в боевом облачении, со щитами и копьями. Двери были затворены, движения городской стражи не наблюдалось.

«Литвин объявил тревогу!» — Князев поспешил в корпус, ещё не взятый под охрану дружинниками, и, к великому облегчению, нашёл оружейную комнату незанятой, а дежурного в полном здравии, безмятежно гоняющим брусничный отвар.

— За движухой следи! — рыкнул Воля Петрович. — Закройся как следует, дубина стоеросовая.

Дежурный подавился, подорвался, запер наружную дверь с зарешёченным окошком, нехорошо подумал о начальнике.

Воля Петрович поднялся в кабинет. Достал из сейфа ПМ, который всегда выкладывал, идя на тюрьму, положил на стол, сел в кресло, придвинулся поближе.

«Начнём!» — решил он.

Негромкий речитатив шамана лился в уши и действовал на ослабленного Щавеля усыпляюще.

— Тебе нечего тревожиться, камрад новгородского князя. Сын отдал тебе свою силу. Он не знал, чем жертвует, подобно тому, как не знаешь, чем жертвуешь ты, оставляя на карте выжженный след, в меру личных убеждений исполняя волю пославшего тебя. Вы в Замкадье привыкли считать, что всё зло от Москвы. Так проявляется ваш провинциальный комплекс неполноценности. Если соотечественник от невозможности терпеть вашу первобытную дремучесть уезжает в Москву и устраивается на работу, вы считаете его запоганенным.

— Опомоенным, — пробормотал Альберт Калужский.