Черный шар

На этом фоне постановка очередного балета раздражала Илью сильнее обычного. Да и либретто скорее обескураживало – что-то из жизни индейцев Северной Америки. Разошедшийся директор строго проверял явку на репетиции и, ежедневно облачаясь в трико, с превеликим удовольствием руководил группой размалеванных скво. Костяк ее составляли эксцентричные лаборантки моечной. Илья, на этот раз задействованный в роли злобного гурона, прятал за центрифугой деревянную лошадку, а в рабочем столе украшения из крашеных голубиных перьев и, когда созывали в зал, спешно перевоплощался в стерильном боксе. Портить отношения с начальством перед защитой диссертации не хотелось, и он злобно притопывал и цокал возле картонных декораций, проклиная все на свете – и зарплату, которой считай что нет, и семью, которая есть, и, наконец, страну, в которой все это происходит.

Впрочем, он был не единственным одержимым исследователем. Несмотря на бедственное положение в науке, молодежь любила поколдовать над проектами. Правда, по большей части происходило это теперь в вечернее время. Днем здоровые инициативы заглушали директор со своей суетой и нотационные дамы в возрасте. Когда все лишние для науки, отсидев положенные часы, покидали стены лабораторий, стажеры, аспиранты и дипломники только приступали к священнодействию. Особой популярностью пользовались выходные дни, молодые ученые обязательно выписывали пропуска в институт на субботы и воскресенья. В комнатах было не по-будничному весело и интересно. Для истинно влюбленных в науку “понедельник начинался в субботу”, в их головах бурлили свежие идеи и высвечивались грандиозные планы. И кто посмеет осудить их за то, что, защитив свои работы, они уедут в другие страны.

Надо сказать, что отток перспективных кадров за границу только усиливался по мере нарастания перемен в Союзе. Когда кто-то из сотрудников убывал, остальные бросались делить его “наследие” – приборы, реактивы, фильтры. Сотрудники выменивали и вымаливали друг у друга недостающее для работы, пытаясь на голом месте поставить эксперимент.

Каково же было их отчаяние, когда в иностранных журналах пяти-, а то и десятилетней давности, ставших наконец доступными, встречалось описание сделанных ими в текущем году открытий. Но прозябавшие на своих местах немолодые работники по инерции продолжали двигаться… Одни – к заслуженной пенсии, другие – к иллюзорному будущему советской науки.

В гомогенизатор!

Ворвавшись в 8.30 в институт, Илья до смерти напугал уборщицу. Сказать по правде, он и сам смутился, будто сделал что-то выходящее за рамки приличий. Ведь и в годы застоя в академическом институте не считали нужным приходить на работу спозаранку. А теперь и подавно никто не вспоминал о сотрудниках раньше двенадцати – времени, когда начинались репетиции.

Проверив заложенные с вечера опыты и выпив кофе, Илья уселся на старую центрифугу и запел арию Варяжского гостя. Получалось как-то хрипло и заунывно. Это была его прежняя роль из балета “Садко” с оперными вставками.

К обеду ожидался абортивный материал для экспериментов. Каждую неделю его привозили в лабораторию из Института акушерства и гинекологии. Илье приходилось загружать человеческих зародышей в гомогенизатор и выделять из них белки и ДНК. Этот небольшой этап соприкосновения с человеческой плотью подсознательно угнетал ученого. И хотя сам он успокаивал себя, что работает с заведомо мертвым материалом и виноват перед этими зародышами менее, чем те, кто лишал их жизни, тяжесть на душе оставалась. Младший Туманов с тоской думал о крошечных кусочках мяса, которые могли стать людьми, но по каким-то причинам не стали ими. Хотя для некоторых это и к лучшему. Лучше бы Катя сделала тогда аборт… Илья вспомнил несбывшиеся надежды, перипетии ее беременности, потом мысль снова перескочила на ожидаемые зародыши, и он вдруг представил, что и Маша могла бы быть среди них. Лежать этаким красным осклизлым комочком, и он измельчил бы его на клетки.

Появившийся к полудню научный руководитель Ильи Борисов ехидно посматривал на аспиранта, дожидаясь своего кофе с сахарозой. Он мерил шагами коридорчик, напевая “С клена падают листья ясеня. Ни фига себе, ни фига себе…”. Борисов курил сигарету за сигаретой, доставая их из пачки с нацарапанной детскими каракулями надписью: “Папочка, любимый, не кури!” Лицо Борисова было сумрачным и отрешенным.

Пробегавшая мимо лаборантка весело спросила:

– О чем думу думаете, Михаил Алексеич?

– О женщинах, – многозначительно отвечал Борисов.

Видимо, в его словах была доля правды. Три жены и куча детей, нуждающихся в алиментах, не могли его не беспокоить. Однако не это определяло жизнь Михаила Алексеевича, а написание монографии по генной инженерии, можно сказать, труда всей его жизни.