Черный скрипач (СИ)

Швея взяла листочек – такую ласково-гладкую бумагу делали только у них, в Моро. Там уже были начертаны значки – они означали место, где сейчас находится их предводитель. Любое место, где он есть. Швея кивнула. Конечно, надо бы поскорее. Очень холодно, а тот путник так измождён и несчастен, что даже с высокой стены за него делалось страшно. Что же можно ощущать от него, стоя рядом? Верно, эмоции у него просто по ветру струятся, так и обдают тех, кто рядом, и он на грани истощения. Как физического, так и эмоционального. Швея сняла рукавички и порвала бумажку, которую Светлые называли подорожником или биркой, а стихийники – просто «бум». И тут же оказалась перед Кормчим. Хвала Спящему, тот всего лишь прохаживался по залу общего дома. Однажды Швея застала его купающимся в большой лохани, полной пены и горячей воды, и не знала, куда девать глаза от смущения.

- А! Поди-ка сюда, дитя! Видишь, какие стали тут стены? Пора бы их покрасить, как ты считаешь? Соберитесь-ка, женщины, посудачьте да сделайте всё как надо. Чтобы к празднику тут всё чистотой сияло!

- Хорошо, мой Кормчий, - поклонилась Швея. И, считая, что ради скорого дела можно и пренебречь всеми четырьмя подходами, которых требовала вежливость, выпалила:

- Там, у ворот, путник. Говорит, что мать его происходит из нашего поселения!

- Вот как?

Кормчий – немолодой человек, а красивый. Совсем белые волосы, совсем морщинистое лицо. Глаза голубые, в морщинках прячутся так, словно малая тучка солнце загородила, а из-за неё – лучики проглядывают. Всех-то в поселении он знает, всех привечает… но только если люди Моро ведут себя правильно.

Она вот, Швея, сейчас себя неправильно ведёт.

Пришлось склониться, уперев ладоши в коленки, постоять так, потом выпрямиться и показать Кормчему руки. Что, мол, чистые они. Что не ходила там, где нельзя, не делала руками то, чего не положено. А в ответ он возьмёт тебя за виски и вглядится в глаза. Чтобы видеть, что и не смотрела нескромно, и не думала ничего греховного. Швея греховное думала, но знала, что если глядеть прямо и честно, то будет лучше, чем отводить взор и пытаться освободиться от крепких, сухих, прохладных ладоней.

И впрямь, Кормчий быстро отпустил Швею и спросил:

- А чего же хочет этот путник?

- Чтоб впустили, наверное, мой Кормчий, - тихо ответила женщина. Теперь можно в пол смотреть или в окно – уже всё, отпустил ведь. Но Швея глаз не опустила.

- А что же мать его?

- Он назвал её имя, - ответила она. – Алеста Дания.

- Вот как, - снова сказал Кормчий. – Ну, пойдём.

Кормчему не требовались «бумы». Но если перенестись следовало на какое-то расстояние, ему всегда нужно было присутствие рядом другого человека. «У долгого переноса два конца, как в тоннеле, - говорил он, - так что и переноситься надо вдвоём. Ни больше, ни меньше!»

И оказались они не на стене, а у ворот. Кормчий их открыть приказал, и вот так Швея одна из первых в поселении Моро увидела сына Алесты Дании, ушедшей из этих краёв двадцать пять или двадцать шесть лет назад, когда Кормчий ещё не стоял у правила, а Рыбак Моро только-только появился на свет.

- Стало быть, ты сын отлученки, бежавшей от нас, - сказал Кормчий.

Швея выглядывала из-за его плеча. Путник показался ей страшным. Лицо всё чёрное, руки в струпьях и язвах, одежда, хоть и тёплая, но старая и местами рваная. Но хуже всего – горящие глаза. Вот они устремились на Швею, и ей захотелось спрятаться за стену. Ледяным огнём они горели, нехорошим – как сполохи на небе в морозную ночь. Предвестники горя и голода.

- Я сын Алесты Дании Моро, - сказал путник голосом ясным и молодым. Как если бы никакие горести и боль не касались этого человека. А ведь он едва на ногах держался!

- Впустите его. Мы не можем позволить ни одной живой душе погибнуть возле нашей крепости. От холода ли, от голода ли, но я вижу, что он может умереть даже сегодня. Милосердие наше не безгранично, но на такую малость, как накормить, согреть и выслушать, моего сердца хватит.

Любил Кормчий красивые речи, очень любил. И все они были рассчитаны так, чтобы произвести впечатление на как можно большее количество людей. Вот и сейчас его услышали все дозорные, и Швея, и незваный гость.

- Кроме того, я хочу слышать, как умерла Алеста, - добавил Кормчий, кладя руку на плечо путнику. – Если она умерла хорошо – значит, Спящий простил её, простим и мы. Если же она умерла плохо, это будет уроком всем молодым женщинам, которые рвутся от нас к лучшей жизни.

- Да, мой Кормчий, - сказал каждый из присутствующих, а путник промолчал.

***

Остаток пути, по неширокой улице до приземистого, но большого дома, который, как сообщили Дэну, назывался «гостевым», его почти тащили.