Черный соболь

Где же Соболюшка? Может быть, она так же, как и он, оставила свой участок, опасаясь соседства людей?

К крохотному сердцу Черного Соболя подкралась тоска…

2

— Нам надобно купить собаку, — сказал Аверьян и подбросил в камелек сухих поленьев. — Какие же мы охотники без собаки? Теперь осень, ночной порой может кто-нибудь и разбой учинить. Подберется к амбару и все припасы украдет. А то и избу подпалит. Нет, братцы, без собаки нам никак нельзя. Придется кому-то пешим порядком в Мангазею наведаться.

— А и верно, — Герасим склонился над столом и при свете жировой плошки вострил лезвие топора привезенным из Холмогор точильным бруском. — Как это мы раньше не подумали о собаке? Дивно! — Он покачал взлохмаченной головой и, скосив глаза на сколоченные и углу нары, где лежал рядом с Никифором Гурий, обратился к нему:

— Пойдем, Гурка?

Гурий приподнялся на локте, глянул на отца, который сидел на чурке перед камельком и смотрел на огонь.

— Я бы сходил, батя, в город…

— Сходи, — разрешил Аверьян. — Возьмете денег. Надобно соли прикупить, да и сухарей. Зима долгая.

Герасим положил под лавку топор, а на полку над оконцем — брусок.

— Завтра и пойдем. Дня за два-три обернемся. Берегом туда, пожалуй, верст сорок, если не боле. Дорога известная: иди вдоль реки — не заплутаешь.

Никифор Деев громко всхрапнул, потом умолк, будто прислушался к своему храпу, и повернулся на бок. Он днем ходил далеко на болото за клюквой, которую запасали впрок на зиму, и порядком устал.

Осень уже была на исходе. Близился покров. Вот-вот выпадет снег.

Артельщики местом зимовки избрали лиственничный борок на правом берегу Таза, в сухом возвышенном месте, в полуверсте от берега. Срубили добротную, крепкую избушку с подполом и чердаком под крышей. Рядом поставили на высоких столбах амбар с крепким запором. К двери амбара взбирались по приставной лестнице. На ночь ее прятали под крышу.

За амбаром, под навесом из лапника и коры, в загородке из частокола поставили на брусья вверх днищем коч.

Работы осенью хватало всем: с паузком и сетью выходили рыбачить на реку. Насушили и навялили много рыбы — заняли ею почти половину амбара. В подпол опустили два бочонка с морошкой и брусникой для того, чтобы зимой спасаться ягодами от цинготной хвори. Когда днище коча высохло, проконопатили и осмолили его — немного смолы привезли из дому да купили в Мангазее. Судно берегли пуще глаза. Погубишь его — домой не попадешь. Придется строить новое, а как? Ни инструмента, ни материала. Лес, правда, есть, да возни с новой постройкой немало. И время не позволит: дай бог за лето до Двины добраться. Поэтому частокол оплели ивовыми ветками и промазали глиной, а вокруг сарая вырыли довольно глубокий ров. Крепкие двери из лиственничных плах наглухо заперли загнанным в железные скобы заметом, и концы замета заклинили, чтобы его никто не мог вытащить из скоб.

Словом, к зимовке готовились по-поморски, по-рыбацки основательно, как на Груманте или Новой Земле.

Теперь мастерили ловушки на зверя. На четверых охотников имелось только два кремневых ружья. Поэтому артельщики стали делать из можжевельника луки. Смастерив их, опробовали — стреляли за избой в цель. Луки получились не очень удачными — никогда не приходилось поморам пользоваться таким оружием. Но время было, и они не спеша стали переделывать луки, приспосабливая к стрельбе. Каждый выстругал для себя также охотничьи лыжи.

Днем по двое уходили в лес, изучали его, осваивались, чтобы зимой на охоте не очень блудить в незнакомых местах.

Люди близ зимовья не появлялись, и холмогорцы чувствовали себя тут полными хозяевами.

* * *

Гурий и Герасим, придя на посад, стали спрашивать, где находится изба стрельца Лаврушки, помня, что он наказывал им тогда на берегу обращаться к нему в случае нужды. Дом стрельца нашли без особого труда. Лаврушка уже три дня пил горькую, буянил в доме, побил жену, чего отродясь с ним не бывало. Его прогнали с государевой стрелецкой службы. А случилось так.

Кто-то, злобясь на Лаврушку или завидуя ему, донес воеводе, что стрелец ворует из казенных запасов порох и свинец и продает их самоедам. Воевода учинил розыскnote 24, и вина Лаврушки открылась. Его долго допрашивали, держали взаперти, выясняя сообщников. Но своего сообщника, стрелецкого десятника, он не назвал. Воевода, не на шутку рассердившись, приказал всыпать Лаврушке плетей. Но потом сменил гнев на милость и прогнал со службы, предварительно влепив проворовавшемуся несколько увесистых затрещин.

С горя Лаврушка и запил. Поморы пришли к нему в час тяжелого похмелья. Увидев гостей, хозяин, пошатываясь, вылез из за стола, принялся обниматься и целоваться с холмогорцами, позвал жену, которая явилась с огромным «фонарем» под глазом и рассеченной верхней губой, и распорядился подать вина и закуски. Алена, косясь на мужа и его гостей, поставила на стол миску щей, латку с кашей и, сказав, что вина нет и пора Лаврушке прекращать загул, спряталась в горнице.