Черный сорокопут. Дьявольский микроб

Я не рассчитывал найти там ничего, чего не было бы в любой другой кухне. Я действительно ничего такого не нашел. Но зато нашел весьма нужную мне вещь, на что, кстати, и рассчитывал: набор ножей. У Томми была превосходная коллекция инструмента: все лезвия наточенные, острые как бритва. Я остановил свой выбор на красавце ноже десяти дюймов длиной. Зазубренный с одной стороны и безукоризненно ровный с другой, он имел треугольную конфигурацию, резко сужаясь от рукоятки к острию, с двух дюймов до нуля. Кончик его своими режущими и колющими качествами мог поспорить с ланцетом. Лучше, чем ничего! Много лучше, чем ничего! Нащупать такой штукой межреберье — даже Хьюэллу это не покажется щекоткой. Тщательно обернув нож подобранной на кухне тканью, я сунул его за пояс. Дверь из кухни в коридор оказалась нормальной деревянной дверью. Понятно почему: иначе кулинарные запахи могли бы беспрепятственно распространяться по зданию. Дверь легко ходила на смазанных петлях. Я выбрался в коридор и застыл, прислушиваясь. Слишком напрягаться в этом прислушивании не понадобилось. Профессора трудно бьшо отнести к числу тех, кто спит беззвучно. Комнату с открытой дверью, откуда доносился источник храпа, футах в десяти от меня, ничего не стоило локализовать. Где спит китайчонок, я не имел представления, но он ведь не выходил из дома, во всяком случае, у меня на глазах; значит, находится где–то здесь. А где именно, этого я выяснять не намеревался. Ребята такого типа чутко спят. Естественно, я возлагал надежды на могучий храп профессора — почти оркестровую маскировку, способную приглушить провоцируемые мною звуки. И все же я крался по коридору с осторожностью кошки, подбирающейся к птичке через залитую солнцем лужайку.

Я закрыл за собой дверь гостиной без малейшего шума. Не тратя времени на рекогносцировку — зачем осматриваться, если нужное ты давно высмотрел, — я направился к двухтумбовому столу. Пускай даже блестящий медный провод, который подмигнул мне с крыши, из соломы, поутру, не мог служить достойным доверия путевым знаком, мой нос все равно привел бы меня туда. Едкий запах серной кислоты, сколь угодно слабый, не спутаешь ни с каким другим.

Двухтумбовые письменные столы, как правило, имеют с обеих сторон набор выдвижных ящиков, но профессор Визерспун и в этом плане являлся исключением из правил. С обеих сторон стол поддерживали шкафчики, ни один из которых не был заперт. Да и зачем, собственно, их здесь запирать? Я отворил левую дверцу и сунулся вовнутрь, освещая содержимое шкафчика карандашным лучиком своего фонаря.

Моему взгляду открылся емкий параллелепипед. Тридцать дюймов в высоту, восемнадцать — в ширину и приблизительно два фута в глубину. Он был набит кислотными аккумуляторами и сухими батарейками. На верхней полке лежало десять аккумуляторов по 2,5 вольта со стеклянными стенками, связанных проволокой по две штуки. На нижней полке находились сухие батарейки по 120 вольт. Энергии, собранной здесь, хватило бы, чтоб послать сигнал на Луну. Был бы только в наличии радиопередатчик.

Что ж, в наличии был и радиопередатчик — в противоположной тумбе, каковую он и занимал целиком. Я кое–что понимаю в приемниках и передатчиках, но этот серый аппарат с двумя десятками градуированных циферблатов, ручек, кнопок, рычажков не входил в круг моих знакомств и знаний. Присмотрелся повнимательней к маркировке. Данные о фирме–изготовителе выглядели так: «Радиокомпания Кураби–Санкова, Осака и Шанхай». Это ничего мне не разъяснило. Немногим больше, чем китайские иероглифы в следующей строке. Длина волн и наименования станций обозначались на шкале и так, и этак, и по–китайски, и по–английски; стрелка указывала на Фуджоу. Может, профессор Визерспун принадлежал к немногочисленному племени добросердечных нанимателей, позволяя тоскующим по родине рабочим разговаривать со своими китайскими сородичами. А может, и нет.

Я прикрыл дверцу и переключил внимание на сам стол. Профессор, видимо, дожидался моего прихода. Он даже не опустил крышку бюро. После недолгих, в пять минут раскопок стало ясно, почему он не стал возиться с крышкой: ни в ящичках бюро, ни на полочках не было ничего, что стоило бы прятать. Я уж собрался совсем капитулировать, как вдруг взгляд мой упал на самый заметный предмет изо всех, какие валялись на столе. Блокнот в кожаном четырехугольном бюваре. Я взял в руки блокнот. Между последней его страницей и бюваром притаился обрывок тонкой пергаментной бумаги.

Шесть строк машинописи, в каждой строке — двойное, через дефис, наименование и восемь цифр. Например, в первой строке стоит: «Пеликан–Такишамару 20007815», во второй — «Линкянг–Хаветта 10346925», и далее, в последующих четырех строках, столь же бессмысленные имена и цифры. Затем дюймовый интервал и еще одна строчка: «Каждый час 46 Томбола».