Черный став

А мельница все шумела, скрипела, визжала, содрогаясь и кряхтя, как старая, много потрудившаяся на своем веку работница. Где-то под полом шипела и бурлила быстрая вода, за стеной рокотали колеса, колотя лопастями о воду, а в темном нутре мельницы трещали шестерни, журчали жернова, постукивали сукновальные молоты. И сквозь весь этот шум слышно было глубокое молчание ночи, тихо плывшей над рекой, над лугами, над селеньями с влажным шелестом трав и листьев древесных, с нежным далеким мерцанием звезд и бледным лунным сияньем, полным задумчивой печали…

XXII Заколдованная скрипка

Рано утром, едва только взошло солнце — Марынка проснулась, услышав, как вставал дед. Старик бормотал про себя, плеская себе в лицо воду из рукомойника:

— От и суббота святая, слава Тебе, Господи!..

Он ушел в сумрак мельницы, которая так всю ночь и не переставала работать. С приходом деда, казалось, и мельничные колеса зашумели сильнее, точно проснувшись, и жернова быстрее завертелись, и шестерни резвее запрыгали. Многоголосый шум стал вдруг живым, веселым, как будто вся мельница приветствовала появление своего хозяина…

Марынка лежала бледная, замученная лихорадкой, с темной синевой под глазами. Она чувствовала себя слабой, совсем больной. «Вот и помираю! — думала она. — Ой, как тяжко!..» И ей жалко было умирать, слезы тихо струились из-под ее синеватых век…

У ее постели, сидя на табурете, спала карлица Харитынка; на ее крошечном, сморщенном личике словно внезапно состарившегося ребенка так и застыло выражение тревоги, с каким она ночью приглядывала за Марынкой. Маленькая, сгорбившаяся, с короткими, не достающими до пола босыми черными ногами, она показалась Марынке жалкой, безобразной. «И Харитынка будет жить! И дед будет жить! — подумала Марынка с горечью. — А меня в домовину заховают!..»

Она с завистью поглядела на спящую карлицу, и ей стало досадно, что та так сладко спит.

— Харитынка! — капризно позвала она ее. — Чуешь, Харитынка!..

Карлица дернула вверх головой, раскрыла свои маленькие главки и удивленно посмотрела на нее.

— Га? Кого? — спросила она, не понимая, где она и что с ней. — Кто меня гукал?..

— То я! — с сердцем сказала Марынка. — Пора гусей гнать до Сейму!..

— Каких гусей? — все еще не понимала Харитынка, тупо глядя на нее, — и вдруг вспомнила и ударила себя руками о бока: — То ж я день заспала!..

Она метнулась было к двери, но там остановилась и опять ударила себя руками в бока:

— Та как же я покину тебя, дивчинко? Ты ж хвора!..

— Иди, иди! — прикрикнула на нее с раздражением Марынка. — Я и так обойдусь…

Карлица смотрела не нее испуганными и преданными глазами, нерешительно топчась на месте.

— Ну так я пойду… — сказала она покорно. — Не сердись, сердце мое…

Она поцеловала Марынку в плечо и убежала, шлепая босыми, маленькими, почти детскими ногами…

Марынка повернулась на бок, к стене лицом, уткнулась носом в подушку и заплакала…

Целый день Марынка не вставала с постели. Лихорадка уже не трясла ее, но все тело болело, точно его ночью били палками. Она лежала тихо-тихо, с закрытыми глазами, бледная, как полотно рубашки, и ждала смерти. Смерть не приходила, и Марынка удивлялась — почему же она не приходит?..

А мельница все шумела и шумела; к Марынке, сквозь ее шум, доносились голоса мужиков, балакавших в тени верб, заунывные переливы Миколкиной сопилки, чириканье ласточек, влетавших в раскрытую дверь мельницы, где у них под самой крышей, среди запыленных мухой стропил, были свиты гнезда, крики детворы, купавшейся в холодной воде Сейма. Только деда не было слышно, словно он притаился где-то в уголке темной мельницы и там думал, под шум колес и жужжанье жерновов, о своем рае с Божьими птицами и цветами, ангелами и праведниками…

В полдень дед зашел к Марынке, поглядел на нее и молча погладил по голове своей худой, желтой рукой. Марынка жалко усмехнулась ему, точно стыдясь того, что она больна, и сказала слабым голосом:

— Я помру, дидусю…

И заплакала…

Дед только потряс головой и ничего не сказал…

Старик обедал один, — Марынка есть не захотела. Когда он ушел — она попыталась было встать, села и спустила ноги на пол, но у нее закружилась голова, в глазах стало темно, в ушах зазвенело — и она опять прилегла на подушку…

Дурнота скоро прошла, но силы совсем оставили Марынку. Она опять поплакала, потом затихла, закрыла глаза и, слушая шум мельницы, унылые переливы сопилки и щебетанье ласточек, незаметно заснула…

Очнулась она уже поздно вечером. Мельница глубоко, сонно молчала; два сверчка где-то снаружи громко, взапуски трещали, словно старались перекричать друг друга. Дед неслышно спал на своей лавке, под образами, освещенный тусклым, светом лампадки; спала и карлица Харитынка, согнувшись на табурете у постели. Тишина, несмотря на треск сверчков, была такой глубокой, мертвой, словно Марынка лежала где-то глубоко под землей, куда не доносилось ни одного звука, человеческой жизни.