Черный став

В чистой хате уютно и так тепло от жарко натопленной «грубы», в которой Фочиха печет бублики, что у Наливайко по лицу градом катится пот. Он пьет молоко и смотрит, как Фочиха с дочкой Наталкой делают бублики. Наталка — красивая шестнадцатилетняя девушка, такая же пухлая, румяная и сдобная, как те бублики, которые ее мать то и дело вынимает из печи. Около дочки стоит на перевернутом табурете корыто с тестом, она берет оттуда по куску, выкатывает его, режет на равные части и лепит бублики.

Фочиха бросает их в котел с кипящей водой, потом вынимает оттуда, нанизывает на палочку и выкладывает правильными рядами на длинную доску, которую и вдвигает в пышущую жаром печь; спустя минуту она переворачивает уже зарумянившиеся с одной стороны бублики и снова отправляет их в печь на такое же время, после чего аппетитно вспухшие бублики летят с наклоненной доски прямо в корзину, стоящую у печи. Маленькая девочка, лет восьми, Гарпына, сиротинка, одетая как взрослая баба — в широкую кофту и длинную до пола юбку, сидит на полу у корзинки и нанизывает бублики на мочальную веревочку, связывая их по два-три десятка вместе. Работа кипит уже давно, с раннего утра, и все лавки по стенам завалены грудами вязок из постных, сахарных, сдобных бубликов…

Наливайко с удовольствием смотрит на Фочиху, красивую, еще молодую, чернобровую, с серьезным, строгим лицом женщину, любуется и Наталкой, ее тяжелой каштановой косой на широкой крепкой спине и белыми, голыми до локтей, ловкими руками. Ему приятно от этой теплоты, насыщенной запахом горячего печеного теста; он смеется, весело скаля белые зубы.

— Я и не знал, — говорит он, — что Наталка такая мастерица! Ай да дивчина!

— А как же! — отзывается у печи Фочиха. — Без нее, как без рук…

Наталка от похвал густо краснеет и закрывает голой рукой глаза. Наливайко становится еще веселее.

— Ай-яй! — стыдит он ее. — Дивчине замуж пора, а она Бог зна чего соромится…

Из красных щек Наталки, кажется, сейчас так вот и брызнет кровь. Она совсем отворачивается от него, чтобы вытереть выступившие на ресницах от смущения слезы.

— Ну чего? — укоризненно говорит ей мать. — Только время даром тратишь!..

— Та чего ж он зачипает! — капризно возражает Наталка, надув свои пухлые губы.

Она снова принимается за работу, все еще красная, с мокрыми ресницами, и обиженно прибавляет:

— Пускай идет до своей Марынки суховеевой!..

Наливайко сразу становится скучно, не по себе; он поникает головой и тихо говорит:

— Знал бы, где Марынка — к ней бы пошел!..

Наталка низко потупляется; кровь сбегает с ее лица, и оно становится белым, как тесто, которое она мнет в руках…

— Заходил пьяный Синенос, — отзывается Фочиха, сочувственно глядя на чумака, — так он тут балакал что-то про Марынку, та я не разобрала…

— До млыну деда Порскала уехала… — замечает, не поднимая головы, Наталка…

— Эге ж. Должно быть, что так…

Наливайко вдруг срывается с места, точно его кто спихнул с лавки, бросает на стол пятак за молоко и бублики и бежит к двери. Наталка сердито, сдвинув брови, смотрит ему вслед; старуха качает головой и бормочет про себя:

— От бидна голова! Нагадал тягаться с самим чертом!..

Наталке не жалко Наливайко; он совсем «сдурел», и ей от него ничего не надо. Ей досадно только, что он смеется над ней и не видит, что она уже совсем взрослая дивчина и ей тоже хочется, чтобы о ней кто-нибудь думал… Ее брови раздвигаются, синие глаза мечтательно туманятся, — и она долго без толку мнет и раскатывает один и тот же кусок теста…

А бублики в печи горят, и Фочиха вспоминает о них тогда, когда от них остается только уголь…

XXIV Новое столкновение

Несколько дней тому назад Наливайко купил себе у рыбака Пищика старый челнок, чтобы ездить рыбу ловить; он высмолил его хорошенько, законопатил дыры и щели, врыл в песок столбик и крепко привязал к нему лодку.

Нужно было еще купить разных крючков и рыболовных снастей, да у него все времени не было. Теперь он шел к Сейму, чтобы испробовать свой челн: если он не даст течи, то можно будет на нем поехать к мельнице Тараса Порскала и повидать там Марынку.

Но челна на том месте, где он привязал его, не оказалось, и даже столбик был выворочен и унесен. В некотором отдалении по реке плыл кто-то в челне, изо всех сил работая веслом то с одной, то с другой стороны лодки. Наливайко узнал свой челн: он блестел на солнце свежей, только что просохшей смолой. Мужик, сидевший в челне, был дюжий, его широкая спина показалась Наливайко очень знакомой. Он приложил руки трубой ко рту и крикнул:

— Гоп-гоп!.. Давай човен!..

Тот оглянулся. В солнечном свете ярко засияла широкая рыжая борода. Ага, это Бурба! Наливайко яростно погрозил ему кулаками. Тот засмеялся, сверкнув зубами, отвернулся и еще быстрее заработал веслом. Челн пошел широкими скачками, запрыгав по воде от сильных толчков, и скоро скрылся за высоким мысом Ровчака…

Наливайко скрипел зубами от злости, — досадно было, что пропал челнок; Бурба теперь так запрячет его, что едва ли удастся отыскать. Да и на мельницу к Марынке не пришлось съездить…