Черный свет

Когда машина взобралась к самому перевалу, укрытому выутюженными ветром снегами, в невообразимой, теряющейся в ночной дымке дали блеснул океан. Он даже не блеснул, а как бы проступил сквозь эту дымку, величественный, темный, загадочный — истинно Великий или Тихий океан.

Машина юркнула отвесно вниз, так что всем пришлось ухватиться за предохранительные ремни, и долго неслась вдоль скал и осыпей, а когда выровнялась, то оказалось, что волны океана почти касаются ее днища. Ану вздохнул посвободней, щелкнул тумблерами и кнопками, установил курс и режим полета.

— Теперь мы будем лететь все время за солнцем со скоростью вращения Земли. Засечь нас над водой очень трудно, почти невозможно, поэтому мы можем просто отдохнуть.

— Зачем отдыхать? — встрепенулся Вася. — Давайте слушать голос.

Ану снова включил свою лингвистическую цепь, и в машине опять зазвучал певучий голос издалека.

II

…Я очнулся оттого, что голова у меня стала какой-то необыкновенно звонкой, а тело легким и невесомым.

Невесомость знакома каждому космонавту, но эта оказалась очень странной. Я ощущал и тело и тяжесть руки или ноги, но это было совсем иное ощущение, чем прежде. Все шло как бы изнутри меня, словно во мне вдруг объявились некие странные весы или приборы, которые действуют сами по себе, без моего вмешательства, — взвешивали и определяли каждую часть моего невесомого тела и все окружающее.

Очень странное, неповторимое ощущение!

Я как бы раздвоился — сам себя я чувствовал невесомым, бесплотным, живущим как бы вне времени и пространства, а в то же время во мне жило нечто, что все еще действовало и существовало по старым законам. Оно сурово и скрупулезно проверяло мое состояние и, как строгая мать капризному ребенку, указывало:

«Это твоя нога. Она вовсе не невесома, как это тебе кажется. У нее прежний объем, прежний вес и даже обувь того же веса. А вот — рука. Подними ее, а теперь брось как неживую… Видишь, тебе кажется, что она опустилась легко, невесомо, а на самом деле ты чувствуешь, что в ней прежний вес и этот вес даже слегка рванул ее в плече».

Открывая все новые и новые особенности этих странностей в себе, я случайно посмотрел на часы. Они шли. Стрелка равнодушно прыгала по циферблату. Но что-то почудилось мне в ее размеренном движении, а что именно, я не успел решить, но механически отметил время своего первого взгляда.

Потом я стал вспоминать, что же со мной произошло.

Голова слегка побаливала, и мысли были отрывистые, скачущие… Они рассердили меня, и я опять невзначай посмотрел на часы. На этот раз они меня поразили. Выходило, что прошло не более двух-трех секунд, хотя я ощущал, что прошло по крайней мере несколько десятков минут. А часы бесстрастно показывали — прошло всего-навсего две-три секунды.

Теперь, когда я смотрел на них и только на них, я видел, что они передвигались с обычной скоростью — скок, скок, скок…

Но стоило мне отвернуться и начать думать, вспоминать, как часы словно останавливались, тормозились. Мысль двигалась явно по иным законам, чем раньше. И мне стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Нет, не потому, что я боялся смерти. Каждый из нас знает, что смерть — всегда рядом, и привыкает к этому, умеет смело смотреть в глаза любой опасности. Наконец я вполне сознательно согласился с командиром и пошел на то, чтобы в случае неудачи умереть. И все-таки, несмотря на все это, мною овладел страх, даже ужас.

Я был тем же, чем был всегда, жил в тех же, кажется, условиях корабля и космоса, и в то же время я был уже не тот, что всегда. Я уже понимал, что живу как бы в двух временных измерениях, в двух состояниях. Это было так противоестественно, что мне захотелось закричать.

Я вскочил на ноги и огляделся — все в рубке управления было на своих местах, ничто не нарушилось, ничто не изменилось.

Я прислушался: корабль дышал так, как он дышал всегда, во время спокойного, запрограммированного полета, когда экипаж месяцами может жить, работать, учиться и отдыхать, не прикасаясь к приборам, — роботы делают все сами.

Корабль тихонько гудел двигателями, и где-то явственно пробивался тоненький, дребезжащий звучок — он мне показался необыкновенно желанным и добрым. Ведь этот дребезжащий звук мог исходить только от какого-то ослабленного крепления, развинтившейся гайки. Словом, это был добродушный, привычный звук. Он показал, что все идет как нужно. Именно он успокоил меня.

Постепенно я становился самим собой, хотя состояние раздвоенности не проходило. Но я уже начинал привыкать к нему и, как всякий человек на моем месте, стал исследовать собственное состояние и все окружающее. И тут я увидел лежащего под пультом Оора. Вернее, не самого командира, а его беспомощно вытянутые ноги, торчащие из-под стульев. Я бросился к нему, вытащил из-под пульта. Глаза его были закрыты, дыхания не было. С трудом мне удалось нащупать пульс на его руке. Как говорят врачи, пульс был нитевиден и очень плохого наполнения.