Черный тюльпан

— Если дело только в этом, то у меня уже есть нарочный наготове.

— Нарочный, которому можно довериться?

— Нарочный, за которого я отвечаю. Один из моих поклонников.

— Это, надеюсь, не Якоб?

— Нет, успокойтесь, это лодочник из Левештейна, бойкий парень, лет двадцати пяти-двадцати шести!

— О, дьявол!

— Будьте покойны, — сказала, смеясь, Роза, — он еще не достиг того возраста, что вы назначили: от двадцати шести до двадцати восьми лет.

— Словом, вы считаете, что на этого молодого человека можно положиться?

— Как на меня. Он бросится со своей лодки в Ваал или в Маас и куда только мне будет угодно, если я ему это прикажу.

— Ну хорошо, Роза, через десять часов этот парень сможет быть в Харлеме. Вы мне дадите бумагу и карандаш или, лучше, чернила и перо, и я напишу, или лучше напишите вы сами, ведь я несчастный заключенный, и в этом еще усмотрят, по примеру вашего отца, какой-нибудь заговор. Вы напишите председателю общества садоводов, и я уверен, что председатель приедет.

— Ну, а если он будет медлить?

— Предположите, что он промедлит день, даже два дня. Но это невозможно: такой любитель тюльпанов, как он, не промедлит ни одного часа, ни одной минуты, ни одной секунды, он сразу же пустится в дорогу, чтобы увидеть восьмое чудо света. Но, как я сказал, пусть он промедлит день, два дня, все же тюльпан будет еще во всем великолепии. Когда председатель увидит тюльпан, когда он составит протокол, — все будет кончено, и вы сохраните у себя копию протокола, а ему отдадите цветок. Ах, Роза, если бы вы могли отнести его лично, то из моих рук он перешел бы только в ваши руки! Но это мечты, которым не нужно предаваться, — продолжал, вздыхая, Корнелиус, — другие глаза увидят, как он будет отцветать. А главное, Роза, пока его не увидит председатель, не показывайте его никому. Черный тюльпан! Боже мой, если бы кто-нибудь увидел черный тюльпан, он украл бы его.

— О!

— Не говорили ли вы мне сами, что опасаетесь этого со стороны вашего поклонника Якоба? Ведь крадут и один флорин, почему же не украсть сто тысяч флоринов?

— Я буду оберегать его, будьте спокойны.

— А что если он распустился, пока вы здесь?

— Капризный цветок способен на это, — сказала Роза.

— Если вы, придя к себе, найдете его распустившимся?

— То что же?

— Ах, Роза, если вы его найдете распустившимся, то не забывайте, что нельзя терять ни минуты, нужно сейчас же предупредить председателя.

— И предупредить вас. Да, я понимаю.

Роза вздохнула, но без горечи, как женщина, начинающая понимать слабость человека или привыкать к ней.

— Я возвращаюсь к тюльпану, господин ван Барле: как только он расцветет — вы будете предупреждены, как только я предупрежу вас — нарочный уедет.

— Роза, Роза, я больше не знаю, с каким земным или небесным сокровищем сравнить вас!

— Сравнивайте меня с черным тюльпаном, господин Корнелиус, и я буду очень польщена, клянусь вам. Итак, простимся, господин Корнелиус.

— Нет, скажите: «До свидания, мой друг».

— До свидания, мой друг, — сказала Роза, немного утешенная.

— Скажите: «Мой любимый друг».

— Мой друг…

— Любимый, Роза, я вас умоляю, любимый, любимый, не правда ли?

— Любимый, да, любимый, — повторяла Роза, трепеща от безумного счастья.

— Ну, Роза, раз вы сказали «любимый», скажите также и «очень счастливый», скажите «счастливый», такой счастливый, как еще никогда не был счастлив и благословен на земле ни один человек. Мне не хватает, Роза, только одного.

— Что?

— Вашей щечки, вашей свежей щечки, вашей розовой щечки, вашей бархатной щечки. О Роза, по вашему доброму желанию, не врасплох, не случайно, Роза!

Заключенный вздохом закончил свою мольбу. Он встретил губы молодой девушки, но не врасплох, не случайно, как через сто лет Сен-Пре должен был встретить губы Юлии.

Роза убежала.

Душа Корнелиуса трепетала у него на губах, он не мог оторваться от решетки, задыхаясь от радости и счастья. Он открыл окно и с переполненным радостью сердцем долго созерцал безоблачное небо, луну, серебрившую обе сливающиеся реки, которые протекали за холмами. Он наполнил свои легкие свежим, чистым воздухом, разум — приятными мыслями и душу — благодарностью и религиозным восторгом.

— О, ты всегда там, на Небесах, Господь мой! — вскричал он, почти простершись на полу и обратив пылающий взор к звездам. — Прости, что я едва не потерял веру в тебя в эти последние дни; ты сокрылся за облаками, и я на мгновение перестал видеть тебя, Господь добрый, Господь вечный, Господь милосердный! Но сегодня, сегодня вечером, сегодня ночью… О! Я вижу тебя всего в зеркале твоих Небес, а еще больше в зеркале моей души!

Бедный больной выздоровел, бедный заключенный чувствовал себя свободным.

Часть ночи Корнелиус оставался у решетки своего окна, насторожившись и объединив все свои пять чувств в одно или, вернее, в два — в слух и зрение.

Он созерцал небо, он слушал землю.

Затем, обращая время от времени свои взгляды в сторону коридора, он говорил: