Черный тюльпан

— Ну, вот видите, что я вам говорил, — прошептал на ухо осужденному стражник, столь сведущий в истории Левештейна.

— Вы солгали.

— Как так?

— Вы обещали мне двенадцать часов.

— Ах, да, но к вам прислали адъютанта его высочества, притом одного из самых приближенных, господина ван Декена. Такой чести, черт побери, не оказали бедному Матиасу.

— Что ж, — заметил Корнелиус, стараясь поглубже вздохнуть, — покажем этим людям, что простой горожанин, крестник Корнелия де Витта, может, не поморщившись, принять столько же пуль из мушкета, сколько их получил несчастный Матиас.

И он гордо пошел перед писцом, который решился сказать офицеру, оторвавшись от своей работы:

— Но, полковник ван Декен, протокол еще не закончен.

— Да его и не к чему кончать.

— Хорошо, — ответил писец, складывая с философским видом свои бумаги и перо в потертый и засаленный портфель.

«Мне не было дано судьбой, — подумал Корнелиус, — завещать в этом мире свое имя ни ребенку, ни цветку, ни книге, этим трем необходимым творениям, из которых, как уверяют, Бог требует, по крайней мере, одно от каждого не лишенного здравого смысла человека, кого он удостоил на земле радости обладать душой и пользоваться телом».

И мужественно, с высоко поднятой головой он последовал за офицером.

Корнелиус считал ступеньки, ведущие к площади, сожалея, что не спросил у стражника, сколько их должно быть. Тот, со своей услужливой любезностью, конечно, не замедлил бы сообщить ему это.

Приговоренный боялся только одного на этой дороге, на которую он смотрел как на завершение своего жизненного пути, — боялся, что он увидит Грифуса и не увидит Розы. Какое злорадное удовлетворение должно загореться на лице отца! Какое страдание выразится на лице дочери!

Как будет радоваться Грифус казни, этой дикой мести за справедливый в высшей степени поступок, совершить который Корнелиус считал своим долгом.

Но Роза, бедная девушка!.. Что, если он умрет, не увидев ее, не дав ей последнего поцелуя или, хотя бы, не послав последнего прости?

Неужели он так и не получит никаких известий о большом черном тюльпане и проснется на небесах, не зная, в какую сторону смотреть, стремясь его увидеть?

Чтобы не разрыдаться в такой миг, нужно было иметь вокруг сердца больше, чем aes triplex[11], как то приписывал Гораций мореплавателю, первым посетившему жуткие рифы Акроцеравния.

Корнелиус тщетно смотрел направо, Корнелиус тщетно смотрел налево, но он дошел до площади, не увидев ни Розы, ни Грифуса.

Он был почти удовлетворен.

На площади Корнелиус стал безбоязненно искать глазами стражников, своих палачей, и действительно увидел дюжину солдат: они стояли вместе и разговаривали. Стояли вместе и разговаривали, но без мушкетов; стояли вместе и разговаривали, но не выстроенные в шеренгу. Они скорее шептались, чем разговаривали, — поведение, показавшееся Корнелиусу не соответствующим той торжественности, какая обычно бывает перед подобными событиями.

Вдруг, хромая, пошатываясь, опираясь на костыль, из своего помещения появился Грифус. Взгляд его старых серых кошачьих глаз зажегся в последний раз ненавистью. Он стал осыпать Корнелиуса потоком гнусных проклятий, так что ван Барле вынужден был обратиться к офицеру:

— Сударь, я считаю неподобающим позволять этому человеку так оскорблять меня, да еще в такую минуту.

— Послушайте-ка, — засмеялся офицер, — да ведь вполне понятно, что этот человек зол на вас: вы, говорят, сильно избили его?

— Но, сударь, это же было при самозащите.

— Ну и оставьте его, — сказал полковник, философски пожимая плечами, — ну и пусть он говорит. Не все ли вам теперь равно?

Холодный пот выступил у Корнелиуса на лбу, когда он услышал этот ответ и воспринял его как иронию, несколько грубую, особенно со стороны офицера, приближенного, как говорили, к особе принца.

Несчастный понял, что у него нет больше никакой надежды, что у него нет больше друзей, и он покорился своей участи.

— Да будет так, — прошептал он, склонив голову. — С Христом поступали еще и не так, и, каким бы я ни был невиновным, мне с ним не сравниться. Христос позволил бы своему тюремщику ударить себя и не стал бы его бить.

Затем он обратился к офицеру, казалось любезно выжидавшему, пока он кончит размышлять.

— Куда же, сударь, мне теперь идти? — спросил он.

Офицер указал ему на карету, запряженную четверкой лошадей, весьма напоминавшую ему ту, которая при подобных же обстоятельствах уже раз бросилась ему в глаза в Бейтенгофе.

— Садитесь, — пригласил офицер.

— О, кажется, мне не воздадут чести на крепостной площади, — прошептал Корнелиус.

Но он произнес эти слова достаточно громко и стражник-историк, который, казалось, был приставлен к его персоне, услышал их.

По всей вероятности, он счел своим долгом дать Корнелиусу новое разъяснение, так как подошел к дверце кареты и, пока офицер, стоя на подножке, делал какие-то распоряжения, тихо сказал Корнелиусу:

— Бывали и такие случаи, когда осужденных привозили в родной город и, чтобы пример был более наглядным, казнили у дверей их дома. Это зависит от обстоятельств.

Корнелиус кивнул стражнику в знак благодарности.