Черный тополь

На другой день Андреянович притащил Шумейке целый пучок конского волоса, которого хватило бы на сотню смычков. Сам помог натянуть волос, проканифолить и попросил Шумейку сыграть ему что-нибудь задушевное, таежное. Степан молча посмотрел на затеи отца и, не дожидаясь, когда Шумейка начнет играть, ушел из дома, хоть Шумейка-то старалась из-за него. И сразу же будто по избе полыхнул сквознячок. Так и полезли мурашки по заплечью.

Долго настраивала скрипку. Пальцы стали какими-то чужими, деревянными. Андреянович поторапливал:

– Что бренькаешь-то, сыграй!

– Шо ж вам сыграть?

– «Глухой неведомой тайгою» – знаешь? Или «Ланцов задумал убежать»? А?

И вот полились мягкие, сочные звуки, такие же загадочные, чуточку грустноватые, как и сама тайга. Сперва неуверенно, робко, а потом все смелее и смелее играла Шумейка песню о тайге. И грезилось ей полноводье могучего Енисея, белоеланский шлях, где ехала со Степаном, – горы и горы! Звуки ширились, нарастали, как снежный ком, выплескиваясь через открытые окна, будили дремотную улицу. Андреянович слушал, низко склонив голову и беспрестанно теребя седой пышный ус, выжав скупую слезину на полнокровную загорелую щеку. Ему свое виделось. Непролазные дебри, полные звуков жизни, медвежьи тропы и густотравье, сохатиные стежки на солонцы, где сиживал на лабазе с братом Санюхой… Видел себя молодым, безусым, задористым и бесстрашным. Эх, если б вернуть те давние годы!..

Леша следил, как мать играет, смотря на сына тем далеким взглядом, который он никогда не понимал. Соседи Снежковы и Афоничевы высыпали к палисаднику.

Хорошо играла Шумейка, Андреяновичу понравилось. Не иначе артистка. «И обличность как из кино вынута, и обиходливая».

Подумал. Артисты – народ ох какой ненадежный! Со стороны смотреть – терпимо будто, а как поближе – спаси нас, Господи!

«Может, еще не прильнет к Степану?»

Спросил: что за песню наигрывала? «Реве та стогне Днипр широкий». Который Днипр? Не тот ли, где Андреянович брел когда-то еще в Первую мировую войну? Тот самый?

– Глыби в нем вот столько. – И показал ребром ладони чуть ниже плеч. – Такая река в Сибири – не в счет, речушка! – И махнул рукой. – Масштабность у нас другая. Огромятущая.

– О, я бачила тот Енисей! – восторженно отозвалась Шумейка. – Такой реки нема на Вукраине.

– Во всех мировых державах таких рек нет, какие у нас в Сибири. И окромя того – люди. Кремневые. Как по характерам, так и по всему протчему.

И сразу, без всяких переходов:

– Любишь мово Степана аль так, манежишь?

– Ще це «манежишь»?

– Ну, голову крутишь, а потом – хвост покажешь.

Шумейка потупилась. Она, конечно, любит Степана. Разве бы приехала из Полтавы в Сибирь, если бы не любила? Столько лет она искала Степана…

– Слышала: правление колхоза не пускает Степана на директорское место в совхоз? То-то и оно! Сегодня вот подъехал сам секретарь райкома. Как там порешат, не знаю. Пойду вот, послушаю. Может, пойдешь со мной?

Пойти бы, но страшно что-то. За одиннадцать дней Шумейка дальше Малтата никуда не ходила.

– Нет, не пиду. Степа еще обидится.

– Оно так, без согласования нельзя. – И пошел из избы – высокий, угловатый, белоголовый как лунь, бывший полный георгиевский кавалер.

В ограде подошел к старухе. Подкинул усы вверх, предупредил:

– Гляди у меня! Ежлив будешь обижать Шумейку, гайку подкручу. Смыслишь?

– Иль те по вкусу пришлась, лешак?

– Молчай, шипунья-надсада. Гляди! – И поднес к носу супруги свой увесистый кулак, величиною с детскую голову.

Аксинья Романовна попятилась: беда пришла!..

Андреянович вышел из ограды, оглянулся и плюнул. Самому ему невесело подле Романовны. Маялся всю жизнь – только и спасенье тайга-матушка, глухомань, колхозная пасека. Отчего такие разные люди проживают на белом свете? Один весь век шипит, суетится, тащит то отсюда, то оттуда, а зачем? Ужли в одном скопидомстве жизнь? Без веселинки – сердцу остуда. А Романовна так и прожила век, как кочерга. Ни в компании веселья, ни дома утехи.

Вечерело. Солнце только что закатилось, и по небу над Лебяжьей гривой расплылись багряные потеки. Потом и они померкнут, и настанет парная июльская ночь.

С пастбища серединою большака шли коровы. Пестрые, красные, пятнистые, черные, комолые, вислорогие. Напахнуло молоком и сыростью пойменных просторов.

Давно ли Андреянович шел по большаку с братьями – Михайлом, Васюхой-приискателем? Вчера будто. И Михайла помер в городской железнодорожной больнице, и Васюха нонешней весной тихо преставился. Колол в ограде дрова, упал и умер. Как не жил будто.

«На пару с Санькой остались, – приуныл Андреянович. – Надо бы побывать у него. Вечно он, молчун, косоротится. А ведь одна кость – вавиловская».

Сотрясая землю и воздух, навстречу идут трактора к мостику через Малтат. Гул нарастает, ширится, проникает всюду. Впереди шлепают разболтанными башмаками два стареньких ЧТЗ. Вслед за ними – новенький, сверкающий тускловато-серой краской ДТ-54 и знакомая коренастая фигура Андрюшки, сына Степана.

Андреянович подошел поближе:

– На целину?

Андрей оглянулся на деда, поправил пятерней черный чуб, скупо кинул:

– На целину.