Черный тополь

Чоновцы в шинелях, в полушубках, шубах, с карабинами и винтовками вокруг костра, и над всеми витает напряженное ожидание чего-то важного, чрезвычайного; все знают, что пятеро главарей банды будут расстреляны.

Мамонт Петрович все так же похаживает вокруг костра, постукивая сапогом о сапог – прихватывает пальцы ног, и кажется ему, что он не в ограде бывшего ревкома, а в Степном Баджее на Мане, среди партизан, и там он встретился с Ефимом Можаровым и с его красавицей-женою, Катериной Гордеевной. Он помнит ее лицо – улыбающееся, круглое, доброе, и такие выразительные синие глаза. Синие? А не карие? Кажется, карие. Точно. Катерина утешает его: «Вы такой могучий, Мамонт Петрович. Обязательно выздоровеете. Мамонты от тифа не умирают». И улыбается, улыбается оскалом белых и крупных зубов.

Из школы вышли четверо – прокурор уезда в дохе и длинноухой шапке, председатель ревтрибунала в шубе и в папахе, Гончаров в шинели и в папахе и Ефим Можаров – начальник милиции из Каратуза.

Гончаров представил Мамонта Петровича – боевой командир партизанского отряда, недавний комвзвода Пятой армии, краснознаменец и все прочее, и Головня пожал руку всем троим; Ефим Можаров почему-то сразу отошел в сторону – ему нелегко, понятно, к расстрелу приговорили женщину, которая жестоко обманула его. Как и что пережил он на заседании ревтрибунала – никому не известно; он стоял в стороне от всех и беспрестанно курил прямую трубку. В кожанке под ремнем с кобурой, в кожаных штанах и в сапогах, в белой смушковой папахе, точно такой, как у Мамонта Петровича.

Мамонт Петрович взглядывал на Ефима Можарова. Он его великолепно понимал, но ничем утешить не мог – такое время. Борьба все еще идет по городам и весям своей железной метлой, и тут ничего не попишешь! Надо вытянуть и этот тяжкий воз, чтобы наконец-то установить порядок и начать новую жизнь.

Можаров сам подошел к Мамонту Петровичу, когда трибунальцы вернулись в школу.

– Так, значит, вернулся? Не ожидал, что мы еще раз встретимся и в таком вот положении. Знаешь?

– Угу, – кивнул Мамонт Петрович, закуривая. Поглядел на осунувшееся лицо Можарова, посочувствовал: – А ты держи голову тверже. Если она столько лет гнула свою контрреволюционную линию, какой может быть разговор! А может, что не так? Есть ли определенные доказательства?

– Хватает, чтобы сто раз расстрелять, – глухо ответил Можаров, кося глаза в сторону. – Хватает!

– Гончаров сказал, что ты сам ее разоблачил?

– Почему «сам»? – Можаров выбил трубку и снова набил табаком. Долго прикуривал. – «Сам»! Хэ! Документы колчаковской контрразведки ЧК разбирала полгода. В июле так, когда я был в Красноярске, вызвали меня в ЧК. Она фигурировала под именем Лидии Смородиной. Ну, ее собственноручные сообщения, донесения, шифровки, и вдруг нашли приказ о представлении к награде Лидии Смородиной – Екатерины Григорьевны Шошиной – ее девичья фамилия. Она ведь родом из Каратуза, казачка! Я в тот же день махнул в Иланск – нету. Успела скрыться. Куда? Неизвестно. И сына бросила. Потом из Минусинска поступило сообщение о банде Мансурова – в двадцатом осенью, в октябре кажется.

Помолчал, раскуривая трубку.

– Ну вот. И я прилетел в Минусинск и с той поры здесь работаю. Теперь в Каратузе начальником милиции. Два года мотался с чоновцами по уезду, но так мне и не удалось схватить ее. Я бы ее сам! Собственноручно! Ну, да о чем говорить! Ну а ты как? Демобилизовался? Останешься здесь или махнешь к себе в Россию? Ты из России, кажется? Из Тулы? В Тулу уедешь?

Нет, Мамонт Петрович не собирается в Тулу.

– Ты сказал – Григорьевна? Она же Гордеевна?

– Гордеевна. А в приказе генерала Шильникова – Григорьевна. Какой-то писарь переврал. Какое им дело, как ее величать? Попалась птичка – стой, не уйдешь из сети. Не расстанемся с тобой ни за что на свете. Как в песне.

– Она призналась?

– Хо! Призналась? Не те слова. Послушал бы, какую она речь закатила в трибунале. Ого! Патриоткой себя величает. Ах, да о чем толковать!

Махнул трубкой – искры посыпались.

– Сын у меня растет. В Иланске сейчас у моей матери, – вдруг вспомнил Ефим Можаров. – Я ведь с ней жил с зимы четырнадцатого. Машинистов такого класса, как я, на фронт не брали. Водил пассажирские. Она у нас начала учительствовать. Ну вот. Сын растет. Хорошо, что он в Иланске сейчас. В банде у нее еще родился ребенок. Девчонка будто. Ну да, девчонка. А у кого оставила – не сказала.

Можаров оглянулся на школу, перемял плечами.

– Что они тянут, трибунальцы? – как будто сам себя поторапливал. – Казаки могут налететь с часу на час. Когда мы их только призовем к порядку? И нэп как будто самое подходящее для них, а все еще взбуривают и пенятся, сволочи чубатые!

Из школы вывели приговоренных – четверо мужчин, связанных попарно одной длинной веревкой, и пятую Катерину – ее не связали.

Можаров сразу же отошел от Мамонта Петровича.

Подошел Гончаров – дымит цигаркой самосада.

– Самая неприятная обязанность – вот эти дела, – сказал как бы между прочим.