Черный тополь

Так и шли они серединой дороги, обходя дождевые лужи: высокий старик с послушным Плутоном, молодая женщина с такими горячими и ищущими глазами и впереди их на десять шагов – тоненькая девочка с ребенком на руках.

Светлые волосенки Демки, как одуванчик, трепыхались вокруг головы, путаясь с червонным золотом Полюшкиных волос.

– Какая она большая стала – Полюшка! – раздумчиво сказала Анисья.

– Что ты! Не девка, а уксус. Натуральная эссенция без всякого разбавления. Летает с Демидом по всей тайге, по всем рекам, удержу нет. В геологический техникум метит поступать нонче. И Демид хотел с нею в город перебираться на жительство.

– Да? – с какой болью вырвалось у Анисьи это коротенькое «да?»

– Это же такая иголка! Ну, прямо, сера горючая! Демид для нее готов и в огонь и в воду… Она же и фамилию его приняла, и от матери отторглась!

«Так вот в чем дело!» – ворохнулось что-то неприятное в сердце Анисьи и тут же сгасло.

– Мама, мама! – замахал Демид руками, когда они стали подходить к деревне.

Анисья ускорила шаги.

– Это, Дема, деревня. Белая Елань. Моя деревня, где я родилась.

Для маленького Демки начиналась новая жизнь, познание большого суетного мира.

Навстречу шла Устинья Степановна, полная, степенная, в красном платке, румянящем ее широкое плоское лицо с белесыми едва заметными отметинами бровей.

Посторонилась на тропке возле амбара, заглянула на ребенка.

– Матушки-светы! Никак Анисья?

– Соответственно, Устинья Степановна.

– С приездом, Анисьюшка. Какая ты, красавица-то, господи! И худенькая стала. Сыночек или доченька?

Мамонт Петрович опередил Анисью:

– Мой соратник в будущем, Мамонтович по отчеству, Головня по фамилии. Э?

Устинья Степановна всплеснула ладошками:

– Вот счастье-то!

– Счастье, Устинья Степановна, как воздух: напахнет – дыхнешь, не успеешь отведать и – нету.

И Мамонт Петрович вздыбил плечи, выпятил грудь, как генерал на торжественном смотру. И даже чалый Плутон за его спиною, и тот ободряюще фыркнул, дернув ременный чембур.

VIII

…Поймою Малтата шла Агния. Медленно, безразлично передвигала она уставшие ноги. Ей некуда было спешить. Просто ноги по старой памяти привели ее в знакомые места. Машинально брели они по вытоптанной тропе, хотя отлично знали, что все дороги уже пройдены…

Вот и развесистая черемуха, под которой не раз Агния целовалась с Демидом… Какая она нарядная, ядреная, рясная! черные гроздья завязей еще твердые, вяжущие. Раскуси такую ягодку, и оскоминой сведет зубы. Нет, не скоро они созреют! У старой черемухи еще все впереди. Оттого-то она так пышно и раскинулась… Быть бы и Агнии еще черемухой. Каждую весну осыпать цветущим снегом свои поломанные сучья… Но не цвести Агнии… не наливать соком ядреных завязей, про то твердо знает сама Агния…

Тишина. Сонность. Полуденная дрема. Только без устали снуют труженицы-пчелы, будто золотые челноки ткут невидимый узор над смородяжником и дикотравьем в кустах чернолесья, да где-то в стороне гулко стучат топором по дереву.

– Бух! Бух! – размеренно и четко отдается в ушах Агнии.

А вот и дом Боровиковых. Шатровая почернелая крыша. Углисто-черная вильчатая верхушка мертвого тополя. Частоколовый палисадник плетеной корзиной выпирает в улицу. В палисаднике новые голубые ульи. Ворота настежь. И у ворот – желтые смолистые плахи. Боровиковы строятся… Жизнь идет своим чередом.

Но что это? Никак Демид рубит тополь?

Точно.

Рубит!

Вот он, в синих брюках, по пояс голый, загорелый, размахивает сверкающим на солнце топором и с силой вонзает его в податливый полусгнивший ствол дерева.

– Бух! Бух! – постанывает, скрипит мертвое дерево. А Агнии кажется, это не дерево скрипит. А это ее сердце натруженно и гулко ударяется под ребра. – Бух! Бух! – обливается смертельной усталостью сердце Агнии. Оно сжимается от боли с каждым ударом. – Бух! Бух! – размеренно и четко кромсает острый топор одинокое, уставшее сердце Агнии. – Бух! Бух! – гулко и тяжко колотится покинутое сердце… И щепы, желтые, кудрявые щепы летят, летят, летят. И слезы ползут по впалым, загорелым щекам Агнии…

Мариины ребятишки, оседлав раздвоенную вершину, опиливают вильчатые рога старого тополя.

Здесь же и Мамонт Петрович, и Полюшка… Ее Полюшка. И даже маленький Демка егозится возле ног Демида: собирает щепы и таскает их во двор к печке-времянке, где Мария и Анисья готовят обед.

Демка припадает на одну ножку и с трудом волочит другую – ему только что сделали переливание крови. Наклоняясь за щепами, Демка, как гусак, вытягивает назад одну ногу, а то и совсем садится на землю, и тогда уже, набрав беремя, корячится, чтобы подняться…

Эта работа – таскать желтые щепы старого тополя – дается Демке с трудом! Вообще, счастье жить досталось ему с трудом. Знает Агния, не таскать бы Демке желтые щепы старого тополя, кабы не ее Полюшка!..

Перенесенная дорога, недостаток питания, перемена воды и пищи – изнурили мальчонку болезнями. Две недели метался он в жару, бредил, исходил рвотой и поносом. Полюшка рассказывала, как он на стенке ловил какие-то одному ему ведомые пряники…