Черный тополь

– Што ты, што ты! Ни в жисть!

– Побожись!

Меланья Романовна бухнула на колени:

– Вот те крест непорочный, ни сном ни духом не зачерненный. Говорю перед Пантелеймоном Чудотворцем – не открывала Полянке сундука и в казенку не пускала.

– А разговор был про барахлишко?

– Не заикнулась даже. Вот те крест.

– И Полянка не выпытывала?

– Ни сном ни духом. Про карточку Демушкину сколь раз спрашивала, а так чтобы про вещи, про деньги – оборони Бог.

– Карточки-то в сундуке? Знать, открывала?

– Осподи! Разе я дам в ихи руки Демушкину карточку? Сказала нету, и все тут.

– Ну и слава Богу, – перевел дух Филимон Прокопьевич, не забыв важно распушить бороду. – Так што – держи ухо востро с перепелкой. Пытать будет так и эдак – не проговорись.

– Да я ее, лихоманку, на порог не пущу.

– Не сразу. В глаза всем бросится, коль турнешь сразу. А так постепенно отваживай. Хворой прикидывайся. Мозгой ворочать надо, старая. Время такое приспело. Без хитрости никак не проживешь. Фрол Андреич и так изворачивается, и этак. А все мокрое место. Фронтовики вовсю наседают. Все возвертаются и возвертаются. Жмут, лешаки! И колхоз развалился, и прибылей нету с пчеловодства, и на звероферме лисы попередохли, язби их, и хлеб каждый год под зиму уходит. Кругом дыры. Собирались вот у Фрола, мозговали: как быть? Я так присоветовал. Собрать малочисленное собрание и поставить председателем Павлуху Лалетина.

– Сынка Тимофей Андреича? Он же племянничек Фрола Андреича.

– И што? Фронтовик – первая статья. При двух орденах – вторая статья.

– Парень-то он шибко тихий, покорный.

– Ишь, разглядела-таки, старая. Знать, у те в голове еще варит. Хе-хе-хе. Оно так – тихий, покорный и весь в кармане Фрол Андреича. Потому – выпить любит.

– Куда же Фрол Андреича?

– И то обмозговали. Присоветовал так: Фрол Андреич станет заведовать всеми номерами пасек. Полторы тысячи ульев! Житуха, якри ее. Руки погреть можно, хе-хе. Кажинная пасека чистая деньга. Что твой прийск.

– Богатство-то экое! – всплеснула ладошками Меланья Романовна. – Кабы в одни руки!

– В мои бы, – вырвалось у Фили.

– Мать пресвятая Богородица, жили бы как, а?

– Ну, ну! Я так, шутейно, а ты всурьез принимаешь. К чему нам такое богатство? Маета одна.

– Куда же тебя, коль Павлуху поставите председателем?

Полнокровное лицо Фили расплылось в самодовольной улыбке до ушей.

– Без меня у всех кумовьев Лалетиных – дырка будет, которую они никак не закроют. На том же месте остаюсь. Завхозовать. Ну, пропесочат на собрании. Покаюсь, должно. А там! – Филя махнул рукою.

Меланья Романовна стала собирать ужин.

– Только ты смотри! Про наш разговор – ни гугу!

– Што ты! В меня как в яму сложил. Што положил, то и будет лежать на месте.

И это было так – как в яму.

После ужина, перед тем как уйти в правление колхоза, Филя попросил у старухи ключи и заглянул в огромный, окованный железными полосами сундук, куда можно было бы ссыпать кулей пять пшеницы.

Деньги лежали на своем месте. И тридцатки, и десятки, и пятидесятки хрустящие, помятые, а все денежки – не водица!

Если бы знал Филя в этот час, что именно эти драгоценные денежки вдруг лопнут, как мыльные пузыри!..

VIII

На исходе года Филя укатил в город на новогоднюю ярмарку с колхозными поросятами.

На трех подводах везли штук двести визгливых, не в меру прожорливых глоток, только бы с рук сбыть. Дорога дальняя – за сто километров. А тут еще мороз приударил.

Филя натянул на шубу собачью доху, на руки – двойные лохмашки, завалился между клетками с поросятами и сопит себе в воротник. Две колхозницы-свинарки, Манька Завалишина, курносая, полнощекая, и Гланька Требникова, конопатая даже зимой, одетые в шубенки – веретеном тряхни, бежали вслед за санями вперегонки – только бы не замерзнуть.

– Жмон-то, жмон-то, сидит себе, и хоть бы хны!

– Ему-то что? – еле шевелила замерзшими губами Манька Завалишина. – На нем жиру, поди, как на упитанном борове. Истый пороз!

– Поросята бы не примерзли.

– Пусть мерзнут, лешии, – пыхтела Манька. – Я сама, то и гляди, льдышкой стану.

– Амыл-то как дымится! Свету белого не видно. Ты давно была в городе?

– Впервой еду. Да что мне город-то? Кабы с деньгами ехать, а так что! Гляди, да не покупай. Маета одна.

– Я там слетаю на барахолку. Платок хочу купить, как у цыганок – поцветастее, – мечтала Гланька.

– Тебе идет цветастый: к лицу. Чернявая.

– И, чернявая! Кабы глаза, как у той Головешихи, а то что: волосы черные, а глаза – простокваша. Терпеть себя не могу из-за глаз.

Филимон Прокопьевич тем временем ударился в богословие: