Черный треугольник. Станция назначения - Харьков

Сельскому кулаку по натуре, а Кустарь таким был и остался, претила вся эта блатная шваль, несолидная, несерьезная, «без поведения», не умеющая по-настоящему ни жить, ни работать, ни грабить, ни убивать. Замест самопляса – кокаин, замест махры – опиум, замест топора – перышко… Тьфу, нелюдь!

– Слезно в другую камеру просился, – сказал Борин. – Уж так слезно!

– Обещали?

– Покуда нет.

– Что так?

– Сказал, что подождем первого допроса. Ежели заслужит, тогда можно будет и перевести. В порядке поощрения…

– Улиманову тоже арестовываем?

– Ежели у вас каких-либо особых соображений на сей счет нет, то… чего ей зря без дела болтаться? – позволил себе скудную шутку, не выходящую за пределы среднепайковой нормы, Борин и перечислил: – Укрывательство награбленного, пособничество, скупка заведомо краденого, а главное – поможет Кустаря «разговорить». Ведь она тоже… «человек с поведением».

Каких-либо «особых соображений», препятствующих аресту Улимановой, у меня, разумеется, не было. После задержания Кустаря оставлять ее на свободе представлялось не только нецелесообразным, но и несправедливым.

– Не думаете использовать ее в расследовании убийства Глазукова?

– Думать-то думаю, Леонид Борисович. Только надежда тут малая. На сей счет не обольщаюсь. Ежели она скажет, что ни сном ни духом об убийстве не ведала, поверю.

– Интуиция?

– Бог его знает, Леонид Борисович. Как изволите, так и называйте: нюхом, опытом, интуицией, психологией. А только поверю. В чем ином – нет, а в этом поверю. И ей поверю, и Кустарю. В сторонке они от этого дела стояли, да и не слышали ничего.

– Говорят, земля слухами полнится…

– Пустое, Леонид Борисович.

– Но все-таки за кого цепляться будем? За Корейшу? За Филимонова?

Он отрицательно покачал головой.

– За кухарку покойного?

– Тоже в сторонке. В наводке она не участвовала.

– Где же концы искать?

– Может быть, в дальнейших показаниях Эгерт, – как нечто само собой разумеющееся сказал Борин, – а может, Семенюка…

– Этого пьяницы? – скептически спросил я, невольно становясь на позицию Ермаша.

– Пьяница-то он пьяница, верно. Но ежели Семенюк не ошибся, отвечая на десятки других вопросов, то почему должен был ошибиться, описывая внешность, а тем паче одежду преступника?

– «Земгусарский шевиотовый френч, офицерские шаровары и черные хромовые сапоги на высоких каблуках»?

– Совершенно справедливо.

– Как же расценивать тогда показания нашего Прозорова о том, что последним посетителем Глазукова был студент в темно-зеленой куртке института гражданских инженеров, лет двадцати – двадцати пяти?

– Прозоров без года неделю службу в сыске проходит, Леонид Борисович, а Семенюк всю жизнь портняжит. Ремесло почище клейма: всегда о себе напомнит.

– Но противоречия в описании внешности убийцы.

– Бородка и усы?

– Вот именно.

– Нет так уж трудно обзавестись фальшивыми.

– А не игра ли все это воображения, Петр Петрович?

– Может, и игра. Не смею спорить, Леонид Борисович, – наклонил он голову с редеющими волосами, четко разделенными на две части косым английским пробором. – Да только гражданина, о котором говорил Семенюк, похоже, видела накануне убийства Глазукова модистка Басова. И при усах видела, и без оных…

Борин поскромничал. За прошедшее время расследование убийства Глазукова продвинулось значительно дальше, чем я думал. О Басовой я не знал.

– Тогда следует исходить из того, что убийца гримировался, опасаясь быть опознанным? Тогда он или жил на Козихе, или часто бывал там?

– А собственно, кто нам мешает предположить это? – вопросом на вопрос ответил Борин.

Эгерт вместе с Хвощиковым должны были появиться у меня минут через сорок. Это давало возможность собраться с мыслями и подготовиться к допросу.

Материалами проверки предыдущих показаний Эгерт я к тому времени еще не располагал: Сухов только выехал в Петроград, и известий от него не поступало.

Правдивость была не самой заметной чертой в характере дочери придворного парикмахера. И все-таки предыдущие ее показания особых сомнений не вызывали, хотя они являлись не столько правдой, сколько полуправдой. Я чувствовал, что в механизме довоенного ангела что-то сломалось и он не то чтобы полностью капитулировал, но потерял нечто важное в своей способности к сопротивлению и украшательству.

Да и то, что я слышал или читал о Каляеве, которого, как и Розу Штерн, всегда относил к «книжным революционерам», как-то естественно вписывалось в эту нелепую и несуразную встречу его с великой княгиней, в еще более нелепую поездку великосхимника Афанасия в Алапаевск и, наконец, в финансирование этой дурацкой затеи проэсеровски настроенным офицером Жаковичем.