Черный треугольник. Станция назначения - Харьков

Ни для кого не была секретом и практическая политика Махно, который, свято блюдя принцип равноправия, добросовестно громил и грабил как белые тылы, так и красные. Позиция батьки, широко освещавшаяся в нашей печати, представлялась достаточно ясной: кулацкий бандитизм, прикрытый легким пропагандистским флером.

Не столь трудно было развеять туман и вокруг его дальнейших планов, которые, точнее говоря, следовало бы именовать мечтой. «Длинноволосому мальчугану» не терпелось превратить восстание против Советской власти на Украине в Великую третью социальную революцию, на этот раз анархистскую, всемирную, осененную пороховым дымом и черными знаменами, сметающую на своем пути все и вся. А там… А там кто его знает? Может, именно ему, Нестору Ивановичу, и суждено сыграть роль этакого анархистского мужицкого Наполеона. Взовьется Нестор Иванович соколом!

Высоко взовьется! Главное – не просчитаться, момент не упустить…

Из всего содержимого черного портфеля единственное, что могло привлечь наше внимание и заставить задуматься, было письмо «болярина Петра», как именовали в церквах Врангеля, провозглашая ему, последней надежде русского православного воинства, здравие, и воззвание командира белогвардейского партизанского отряда имени Махно штаб-ротмистра Яценко, который с детской непосредственностью предлагал сомкнуть ряды, взяться всем за руки, полюбить друг друга и, проливая слезы умиления, тотчас же начать резать комиссаров.

Но и здесь главным было не содержание. О попытках Врангеля объединить все антисоветские силы, включая Махно и Петлюру, и о белогвардейцах, выдающих себя за махновцев, мы, конечно, знали. Но разве не любопытно, что на документах в портфеле едва-едва успели обсохнуть чернила, что их, как говорится, доставили в Москву на квартиру Прозорова с пылу с жару, тепленькими, с румянящейся и похрустывающей корочкой!

Кто же так расстарался и кому предназначались эти гостинцы, ежели покойный Прозоров действительно был далек от анархистов всех мастей и оттенков?

Исчерпывающий ответ на эти вопросы мог пролить свет и на фигуру самого Прозорова, поступки которого во многом представлялись загадочными, и на судьбу драгоценностей, похищенных покойным у Глазукова.

Поэтому предложение Павла Сухова организовать на квартире Прозорова засаду ни у меня, ни у Борина возражений не вызвало. Риск не велик, а польза могла оказаться большой: если повезет, сможем выявить связи Прозорова, разобраться в происшедшем.

Надо сказать, что нашим оперативникам не долго пришлось тосковать в бездействии. Уже на следующий день к дому подкатила пролетка, из которой с помощью извозчика выбрался благообразный седенький дедушка с тросточкой в руке и в высоких кожаных калошах, которые некогда носили биржевые маклеры и генералы в отставке. Старичок был не из бодреньких. Казалось, он готов рассыпаться от легкого дуновенья летнего ветерка. Но это только казалось.

Небрежно постукивая тросточкой по ступенькам, он, не останавливаясь для отдыха на лестничных площадках, резво взбежал на третий этаж и энергично нажал на перламутровую кнопку электрического звонка.

Посетителя ждали, поэтому дверь мгновенно распахнулась:

– Вам кто нужен?

– Товарищ Прозоров здесь… э-э… проживает?

– Ша, папаша, – интимно сказал оперативник и, приподняв старичка за шиворот, аккуратно внес его в переднюю, где так же аккуратно поставил на ноги.

Дверь за дедушкой с легким щелканьем захлопнулась.

– Вы… вы кто такой? – спросил старичок дрожащим от бешенства голосом.

– Я?

– Да, вы.

– Сотрудник уголовного розыска, красный Пинкертон.

– Нет, – затряс головой визитер, – ошибаетесь, глубоко ошибаетесь!

– А кто же? – придерживая старичка за воротник, с прежним благодушием поинтересовался оперативник, не забывая при этом прощупать карманы брюк, пиджака и жилетки.

– Палач! Опричник!

– Ну, знаете, папаша, за такие контрреволюционные слова не грех и по морде дать, – обиделся оперативник. – Будь я не при исполнении, а вы малость помоложе, не удержался бы…

– Я старый революционер.

– Бросьте, папаша!

– Я – Муратов!

– А я – Сергеенко.

На этом разговор агента уголовного розыска и патриарха русских бомбометателей, удостоившегося чести сидеть почти во всех тюрьмах Европы, Христофора Николаевича Муратова сам собой закончился. Но это вовсе не означало, что бурный поток возмущения иссяк. Просто он был временно перегорожен плотиной, которую тотчас же прорвало, как только Муратов переступил порог моего кабинета.

– Как это именуется на вашем ханжеском языке? – спросил он язвительно.

– Печальная необходимость, – отмерил я щедрую порцию грусти по поводу случившегося.

– Необходимость?!

Надо было в спешном порядке поправляться:

– Прискорбный факт, Христофор Николаевич.

– Не прискорбный, а возмутительный! – вскинулся он.

– Вы правы.

– Вам не стыдно смотреть после всего происшедшего в глаза демократической общественности?

– Стыдно, Христофор Николаевич, – признался я и даже зажмурился.

– Арестовывать старого политкаторжанина…

– Вы правы.

– Черт знает что!

– Абсолютно верно.

– Ведь это произвол!

– Грубейший.