Черный ворон

Танька, чуть не сшибив калитку, выскочила на улицу и понеслась по ней вприпрыжку, как стреноженный конь. Лицо ее было перемазано тестом, черные волосы растрепались, края разорванной кофты трепыхались на ветру, открывая грудь и живот до пупа.

— Помогите, люди добрые-е! — орала она дурным голосом. — Я Витьку убила-а-а!!!

Соседи во главе с прибежавшей фельдшерицей Федосеевной оттащили Виктора в медпункт, а ревущую Таньку насильно затолкали в постель и стали отпаивать домашним валерьяновым настоем. Прибежала с работы Лизка, но взглянув на Таньку, поняла, что расспрашивать ее сейчас без толку, и убежала в медпункт узнать, как там Виктор. Он лежал на кушеточке с обернутой полотенцем головой и стонал. Федосеевна звонила в больницу.

— Похоже, ребро сломал. Череп, вроде, цел, но, наверное, сотрясение… Может, внутри отбил что-нибудь — под гематомами не разберешь, — сказала фельдшерица Лизке, поговорив с Валдаем — Сейчас врачи приедут. А ты, Лиза, шла бы лучше к Таньке. Ей сейчас всех хуже.

Но Танька, напившись валерьянки, уснула, а продулась только тогда, когда пришел милиционер Егор Васильевич. Танька довольно бессвязно рассказа ему, что было, все время повторяя:

— Что мне теперь будет? Что мне теперь будет?

— Да ничего тебе, девонька, не будет, — утешил Егор Васильевич. — А вот Жигалкину твоему будет, и сильно будет, — совершенно другим тоном обратился он к Лизке. — Попытка изнасилования несовершеннолетней — тут не пятнадцатью сутками пахнет.

Лизка всплеснула руками и отвернулась. А милиционер вновь посмотрел на Таньку.

— А ты, девонька, садись к столу и напиши все, как рассказывала.

— Ничего я писать не буду, — сказала Танька, глядя в пол. — Наше это дело, семейное.

— Ну как знаете, бабы. — Милиционер поднялся. — Только потом, если что, на себя пеняйте. Вот вылечится ваш Витька, он вам покажет семейное дело!

И вышел в сени.

Сестры молча смотрели друг на друга.

Первой тишину нарушила Танька:

— Уеду я…

— Да, — деревянным голосом сказала Лизка.

Права Танька. Надо ей уезжать. Виктор житья не даст. Пусть едет, учится, как советовала Дарья Ивановна. И еще… Витьку-то, если подумать, и винить нельзя… Вон какая девка день и ночь перед глазами маячит — гладкая, пригожая. Особенно когда у своей, законной, и глянуть не на что. Еще и на сносях… Если останется с ними Танька, то она, Лизавета, будет в собственном доме нежеланной, лишней…

Лизавета смотрела на сидящую в кровати Таньку и стыдилась собственных мыслей.

Она вспомнила тот ненастный майский день, когда впервые увидела сестру — бледную, тощую, стриженую, в сером фланелевом платьице, с нелепым бантом, кое-как прицепленным на короткие волосы за резиночку. Тогда после всяких проволочек и отписок восемнадцатилетней Лизавете разрешили наконец забрать сестру из детского дома. И поехала она в сопровождении того же Егора Васильевича на станцию Дно, и злая, похожая на щуку дамочка (Лизавета даже имя запомнила — Надежда Константиновна, как у Крупской) брезгливо подтолкнула Таньку в их сторону, будто протухшую рыбину в помойную яму. Среди бумажек, которые Лизавете выдали тогда в придачу к Таньке, была и характеристика воспитанницы: «неконтактна, педагогически запущена…» Кто запустил-то?

Танька почти целый год молчала, общаясь только с одним существом — поросенком. Она пела ему песни, рассказывала стихи. А когда поросенок подрос и его увезли кооператоры, сколько слез было! Пришлось сказать, что Боренька поехал учиться в специальную школу для поросяток. Сколько ж лет-то с той поры минуло? Пять? Или шесть уже?

Потом все сгладилось, и следы детдомовского прошлого остались лишь в мелочах, заметных, пожалуй, одной лишь Лизавете — особая реакция сестры на обиду, какое-то молчаливое упорство в критическую минуту, при всей открытости и простодушии — ревнивое стремление оградить от других что-то свое, заветное… Впрочем, словами этого не объяснишь, можно только почувствовать. В эти минуты Лизавета с удивлением понимала, что сестрица у нее ох непростая и что никто, кроме самой Лизаветы, и не подозревает об этой непростоте — в том числе и сама Танька.

А может, все это и не от детдома вовсе? Может, родительская кровь? Поди знай…

Отца своего Лизавета не знала вовсе, мать помнила плохо — та нечасто наведывалась в Хмелицы, а бабушка Сима, царство ей Небесное, редко и с неохотой говорила про дочь. В бабушкином альбоме хранилась одна-единственная ее фотография — веселая, пышная молодая женщина, немного похожая на актрису Целиковскую. С бабой Симой никакого сходства. И неудивительно. Только перед смертью бабушка рассказала Лизавете, как появилась у нее Валентина.